як неможно!
Утка в загородке истошно закрякала.
Всклокоченный Григорьич выпрыгнул на крыльцо:
– Шо такое? Кто горит?
– Я те погорю! К черту на сковороду тебя, короста! – раздалось с улицы.
Григорьич, разъярившись, вышел нечесаный и в одних портках.
Перед ним стоял сильно помятый дед Купочка в заломанной древней кепке, в пинжаке на голое тело и мешковатых штанах, заправленных в живописные носки. На ногах его рассветным солнцем поблескивали огромные галоши.
– Ну що, основался тут, щоб хозяйских утей воровать? Що, голодный, дать тебе на харчи? – ненавистно проговорил беззубый Купочка, сжав узловатые пальцы в кулаки, которые в молодости, видно, были вполне себе в ходу.
– Глебка сказал, что это бесхозные утки! Дикие! – нашелся растерянный Григорьич.
– Дикия! Нет туточки на реке диких! Мои утка с утенятами! Противу меня же пасутся на раске*, а спать идут домой! Ушат ты дырявой! Лысому черту тыя на рога! Ка зна що делаешь!
Сообразив, что, хоть и прошло достаточно лет с казачьих времен, нравы местных крестьян не особо изменились, Григорьич козырнул и извинился:
– Дед, прости, был не прав. Не знал.
– Энтот полоз* тебе нагонит с три ведра! – сказал дед, утирая трясущиеся от гнева оттянутые годами губы.
– Горемыкин-то?
– Ен! Исчо тот полоз клятущщий!
Тяжко вздыхая, претерпевая щипки и шипение, Григорьич посадил утку с хозяйством в садок. Стыдясь как ребенок и налив деду на пропой души чекушку*, еще раз извинился и пошел досыпать.
Кто, вот кто донес деду, как они вчера у шпилька охотились? Вот кого за язык потянули? Или это позорище наблюдали все рыбаки на речке?
– Э-эх… дяревня… – вздохнул Григорьич еще раз и через миг уснул.
Нина Васильевна тихонько сидела у стола веранды и чистила грибы, боясь ухохотаться и разбудить Лизу.
Глава двадцать пятая
Гыч
Глеб спал на сеновале целое лето. Там его никто не трогал. Приходящий теплым Адоль, всегда с ревом гоняющий домашних, не особенно любил по пьяни связываться с Глебом. Тот мог его запросто заломать и огреть чем-нибудь, их силы были равны. Когда же Глеб был в поле или на работе, Адоль мог разойтись и побить всех разом. Правда, он потом шкирился* по хатам, пока гнев Глеба достать его и поколотить не стихал. Словом, Горемыкиным и пану Белопольскому всегда было чем заняться на досуге. Поэтому огород – кроме чахлой редиски, сухоперого лука да рыхлых, изожранных личинками ушей капусты, изнывающих без полива, – «паны Белопольские» не садили и хозяйства не держали. Да и кому держать? Глеб вечно в наймах, Маринка нянькой при Яське, а больная мать лазает на коленках в буряках, полет колхозное добро за мешок сахара. Потом они его перегонят на самогон и продадут… А как Адоль родословную вспомнит – сразу пиши пропало. Он же чуть не княжеского роду, куда там ему работать!
Такой жизни, параллельной Лизиной – чистой и сытой, изнеженной и блаженно-беззаботной, – Глеб не хотел своей коханке.
Ему казалось, что вокруг только и говорят, что о нем и Лизе. Что, когда он выходит пасти, отщелкивая бичом дом за домом, принимая коров и телок в стадо, шушукаются все хозяйки. Сердце его клокотало от негодования, но вместе с тем и тянущая тоска время от времени смешивалась с глубоким и тревожным биением.
Он любил, когда дождило. Под капюшоном брезентового плаща можно спрятать лицо и подумать о своем.
Глеб стал думать слишком поздно, когда колесо страсти уже навернуло его на обод.
* * *
В самую жару из стада бежали бычок Мишка и три коровы – в лес, на острые травы. Глеб дежурил без подпаска и не мог немедленно завернуть их. Но при первой же возможности распутал Реву, млевшую в теплой луже у Ровца, и погнал в лес.
Неприятности начались почти сразу. Рева припала на ногу, коровы с бычком мычали от нападавших оводов, но выйти из лесу не могли, припершись в самый ветровал*.
Глеб, жалея Реву, слез, сбегал за гнедой лошадкой Вишней и погнал обратно в лес, где оставил Реву и уморенных жарой коров. Плеская своей громогласной плетью-пугой, он выгнал из лесу коров и Мишку, набил их орешником по бокам и поехал обратно, сам весь изрезанный и исполосованный ветками и травой. Вдобавок он потерял сумку с едой, просто забыв ее на сучке.
До вечера Глеб бродил по лугу, выискивая для Ревы травку, чтоб приложить к стесанной бабке*. Он разодрал свою тельняшку и замотал лоскутом рану на ноге лошади, чтобы кровососы не разъели ее еще больше.
Придя домой, застал заплаканную мать и молчаливую Маринку в углу.
– Что? Опять? Этот упырь?
– Опять, – пискнула Маринка, – боговал тут… мать стукнул… и меня вот… – она показала красную полосу надо лбом, прямо под шлемоблещущими, выгоревшими в чистое золото волосами.
– Убью, – сказал Глеб и побежал на веранду за штык-ножом.
Но мать, словно чувствуя дурное, спрятала в доме все ножи, молотки и топоры. Глеб, пробежав по селу, не нашел Адоля. Тот хорошо спрятался.
Глеб поматерился в окна самогонщицы и совершенно без сил пошел домой.
На дороге, напротив своего дома, стояла Лиза. Она чесала волосы расческой, и они, подволакиваемые ветерком, горели золотым медом. Глеб остановился, как перед явлением святого огня, которое он с бабушкой когда-то смотрел по телевизору, и ему впервые в жизни захотелось перекреститься.
Он тряхнул головой и, повернув ко двору, пулей побежал к ведру, стоящему у крыльца. Опрокинув его на голову, он еще несколько минут сидел на корточках, обтекая, тяжко дыша, жмурясь и ругаясь, а капли, сначала мелко и дробно, а потом тяжело и гулко падали на дно пустого ведра, пока он с грохотом не отбросил его ногой. Совершенно упав духом, плечами и вообще всем своим существом, Глеб пошел спать на колючее сено.
Любить ее было невыносимо, но не любить казалось теперь еще страшнее.
К концу августа на обуховском огороде в старой деревне выросла неполотая все лето картошка. Оставленный домик тоже звал его навестить. Там прошло несколько последних лет Лизы, когда она росла и расцветала, на глазах превращаясь из нескладного подростка в девушку, вполне понимающую свою красоту. Там, в старом доме, вымазанном кизяком и выбеленном известью, до сих пор оставались Лизины вещи, которые ей все лето хотелось забрать, но Григорьич никак не мог преодолеть двадцать километров между новым, серьезно затянувшим его местом жительства и старой, фактически брошенной, маленькой и теплой родиной.
Иришка, подруга Лизы, тоже уже на Мачухивке у бабули не появлялась. Бросила
