напевала и водила концом косы по ладони.
От этого зрелища Глебу стало нехорошо, он прислонился к стенке.
– Спать где будем? – спросил он чуть хрипло.
– Вы там… а я тут, на полу… – не глядя ответила Лиза.
– А… ну иди, я тебя хоть поцелую, – шепнул Глеб с надеждой.
Лиза мотнула косой.
– Иди… там работы куча…
У Глеба перехватило дыхание.
– Слушай, голуба… И ты иди-ка, почисти картошки и пожарь ее.
Лиза метнула рассеянный взгляд.
– Картошку? Хорошо… Только дай мне ножик и воды принеси.
– Сама принеси, – рассердился Глеб и, хлопнув дверью, ушел на огород искать себе дела.
Лиза около двух часов возилась с картошкой. Пришел нетрезвый Григорьич. Они сели под навесом во дворе на старые лавочки.
– Эх, панночка, чего картошку недожарила? Сырая картошка!
Лиза с обидой вскинула подбородок:
– Я впервые в жизни это делала!
Глеб прыснул смехом.
– Вот дела, как телка родила…
Лиза взбешенно вскочила и убежала в дом.
Еще около часа Григорьич и Глеб о чем-то болтали, громко и смачно смеялись, о чем-то спорили, наконец, по-стариковски откашлявшись и отплевавшись, Григорьич пошел в переднюю комнату и завалился на диван, который не стали перевозить в Антоново по причине его дряхлости. Лиза помнила этот диван еще маленькой, тогда она перекувырнулась с него и больно ударилась головой о круглое основание советского торшера.
Глеб тихо зашел и сидел у стола, подвязывая распустившуюся плетку под свечой.
Лиза не спала. Натянув одеяло по самые брови, она судорожно дышала и ждала. А вдруг он сейчас зайдет, а там Григорьич… Дверей в обуховской хате не было, и каждый шорох слышался как рядом.
Но тут с улицы позвал мужской голос. Григорьич, загремев диваном, встал.
– Эх-ма, наверное, Жека… – трогательно произнес Григорьич. – Там же, они же… барана сегодня резали…
– Идите, дядь Борь, я сам сейчас отрублюсь.
Григорьич вышел.
Лиза замерла. Из-за окошек доносились голоса Григорьича и соседа дядьки Жеки. Они удалялись…
Кто-то ударил засовом ворот. Потом зашелестел ключами.
Завеска в комнату едва слышно приоткрылась.
Лиза выглянула из-под одеяла. Глеб медленно раздевался в темноте.
Только свет фонаря с улицы выхватывал его гладкое тело из тьмы.
– Тебе не странно, что мы уже месяц вместе, а еще ни разу не встречались в постели? Я даже не знаю, какая ты в постели, – сказал он, и от этих слов Лизе стало горячо.
– Думаю, что странно. Зато мы ведем экзотическую жизнь, – сказала она.
– Да… эти наши встречи… а вот этот мелкий… в следующий раз… пусть топит, пока при памяти. А то загоню его в воду и напиться не дам.
– Это смешно! Он же мальчик! Да и к тому же ты распугал всех кавалеров, а ради чего?
Глеб, склонившись, одним движением сорвал с Лизы одеяло.
– Ого! Да ты тут в чем мать родила! – как будто бы удивившись, сказал он.
И Глеб, набросив на голову одеяло, пополз к Лизе, зачем-то остановившись на полпути.
– И для кого мы разделись, кохана? – спросил он, выныривая у самых ее глаз.
– Ревность – чувство людей недалеких. Мясушку я вырастила…
– И выкормила… – прошептал Глеб, зарываясь в волосы Лизы. – Ты лучшая мать всех мясушек… во всех окрестных селах.
– Треплешься… много… – сказала Лиза, схватив его за волосы, но не больно, а стараясь еще сильнее прильнуть.
…Григорьич, вернувшись в ночи, ничего не заметил. А если и заметил, что на матрасе в передней комнате пусто, то виду не подал.
Глава двадцать шестая
Вдвоем
В первых числах августа им пришлось остаться вдвоем на два дня. Они остались.
Излишне говорить, что оба надолго постель не покидали. Лиза заперла двери, зашторила все окна и не включала свет ни днем, ни ночью. Вечером Глеб, покачиваясь и улыбаясь чему-то очень своему, опасаясь, что Лелька притащится в гости, тихо выходил во двор покормить кур и Бима. Лиза в этих кормлениях не участвовала. Она подогревала еду, оставленную матерью в холодильнике, бесшумно, на цыпочках, шелестя гривой, ставила чайник, хрустела крекерами в глубине и темноте дома. Глеб возвращался, и они снова теряли счет времени, белый свет, ночную тишину, осторожность, волю, правду, головы и сердца.
Все останавливалось в мире, как перед болевым порогом, когда хочешь и не можешь потерять сознание. Лиза училась быть новой – и медленной, как улитка, и быстрой, как ласка. Глеб учил ее этому. Не уставая и не теряя ни минуты времени, данного им на откуп.
Она понимала, что потом пройдут дни, месяцы, годы, возможно, десятилетия – не останется ничего. Время сотрет все, но, глядя на ямку над ключицей, на коленную чашечку, на запястье, на виски, на шею, на себя всю, она будет памятью тела помнить эти часы. Что там дальше, было уже неважно. Неважно, кто она и кто он. Просыпаясь ночью, зажигая свечу от зажигалки, видя утомленного Глеба, лежащего навзничь, будто она сама его убила наповал, Лиза хотела только одного: чтобы он отпечатался навек в ее глазах – таким, каким она знает его сейчас. И она бросалась в омут, трогала его, целовала, гладила, терзала, и ей не было стыдно и страшно.
– А вдруг… будет маленький… – с волнением задыхался Глеб, снова разводя ее руки, чтобы хоть что-то успеть сказать.
– Не будет!
– Сначала нам надо пожениться… – шептал Глеб.
– Какой ты глупый! О чем ты сейчас думаешь? Думай обо мне. Смотри на меня.
И она укладывала его ладони себе на грудь, словно созданную для них и только для них, словно она была вылита по форме для его рук, приносящих смерть и восславляющих жизнь.
Он, не думая, не мысля, предался этому жадному огню и уже сам не надеялся выйти из него живым.
Пусть все будет так, пусть свершится невозможное, но только пусть оно свершится.
Казалось, им не хватит дыхания жить друг без друга.
Лизе в эту единственную ночь между двумя днями приснился сон. Подошла незнакомая длинноволосая девушка (не она ли сама?) и взяла ее руку, перевернув ладонью вверх, и читала по линиям:
– Чем быстрее ты откажешься от него, тем лучше. Потому что он – твоя беда.
Лиза очнулась от Лелькиных петухов, перебирая эти нехорошие слова в голове и даже записав их в тетрадочку. В пять утра солнце уже поднялось над лесом. Мать с отцом должны были приехать сегодня.
– Глеб… открой глаза. Мы потеряли счет времени, – улыбаясь и выпрастываясь из своих запутанных волос, сказала Лиза, и тут же он схватил ее в руки и бросил в