Горемыкина – что ложку меда слопать! Девку у меня увел? Ага! И не впервые!
По оконцовке деду привезли только полконя.
– А где… где… ешшо! – заорал дед, хватая грабли.
– Это ты у Горемыкина спроси! Пропил и пьяный на Песках валяется! – крикнул Пухов, отъезжая.
Дед, пожевав цигарку, решил не идти на Пески. Уже смеркалось. Но Глеба пообещал не то что убить, а уж покалечить точно.
Глава двадцать восьмая
Любовь, что ли?
За неделю Глеб и Лиза виделись два раза по несколько минут. Она приходила к нему, совсем немного болтая через окно, и, увлекаемая набегавшими соседями, вскоре исчезала. Зайти в дом к Белопольским ей было стыдно.
У Глеба было чувство, что весь мир на него ополчился. Прибегала Лелька с протертой смородиной, суетилась в доме, пока он отлеживался с забинтованной ногой и затянутыми полотенцем ребрами. У него не было сил даже выгнать ее.
Мать постоянно шарилась по соседям, а Яська умучил Маринку, шагу не давал ступить. Его нужно было регулярно чем-то кормить, и Глебу так или иначе приходилось вставать и готовить для младших.
Судя по всему, Глеб сломал два или три ребра и пару пальцев на правой ноге. По ночам страшно болела спина и грудь, так, что если он и засыпал, то от усталости. Но дергать из полотна лета хоть мережку* недели, терять золотые дни, было невыносимо.
Чуть стало лучше, Глеб поднялся и поплыл с Лизой в затон, где можно было скрыться от вездесущих местных глаз. Там, в тишине, под треск стрекозиных крылышек, Глеб целовал ее, и спокойная река плескала о гулкий алюминий обшивки катера.
Лизе казалось, что лето вечно. Она не замечала, что лилии перестали высовывать из воды пышные белые головки, что вылетели аистята и стало втрое больше ласточек над рекой.
Лето убывало.
Река согрелась и заплыла рощами кошуры*. На мутной поверхности колебалась пленка пыльцы, через которую выплескивала белобокая рыбка и падала, извернувшись, полным счастья жизни кульбитом.
Мать и отец занимались домом, садом и огородом. Лиза изредка помогала полоть, ходила за водой, брела в магазин, непременно заворачивая в лес напротив дома Глеба, когда видела, как он сидит у колонки под молодой вишней и что-то вечно чинит.
Он выбегал на ее потаенный свист и, схватив за руку, тащил в подшерсток леса. Иногда они заходили за моховые, словно бархатные, холмы, в глубину, где высились настоящие корабельные деревья, ровные и прямые, и оттого приговоренные к скорой вырубке.
Глеб садился на мох, а Лиза в его ногах, и они смотрели друг на друга бесконечно долго – так долго, что и сосны, и небо с обрывками облачков, и шум ветра становились отдельным миром.
– Я раньше боялся леса, а потом пообвык. Лес – это стихия. В нем ты и никто, и его часть, и он будет, когда нас не будет. Вот от нас не останется ничего, а он так же будет пахнуть смолой и хвоей, подогретой солнцем… – говорил Глеб, заклиная Лизу растворяться в лесной колыбели.
И она вглядывалась в его тинистые, озерные, русалочьи глаза – зеленоцветные, как стеклышки битых бутылок: коричных, изумрудных, салатовых. Смотрела на губы с красиво прорезанным рисунком, чуть округлым к уголкам рта и оттого в вечной полуулыбке. Нос, тонкий и прямой, слишком изысканный для местных жителей… Гладила соломенные, местами почти белые от солнца, немного волнистые на макушке волосы.
А он целовал свежее, полное белизны юности лицо, желтоватые глаза, тонкие, словно нарисованные полутенью, губы. В нем не отзывалось ничего, кроме горечи и отчаяния, когда он пытался представить, что будет, когда закончится лето. Они оба не хотели об этом думать.
– Вот полетят белые мухи*, – сказал он однажды, когда они сидели в лесу, – и ты оставишь меня…
– Я не оставлю тебя, пока буду дышать, – тыкаясь в его грудь, шептала Лиза, – а если и уеду, то вернусь… Только ты будь сильным и жди меня.
– Боюсь, что придется выбирать одно из двух. Быть сильным – или ждать тебя.
Как-то они шли по лесу за руки и встретили возвращающегося из райцентра дядьку Женьку Рядых, отца Лельки. Лиза поздно бросила руку Глеба.
– О-о-о… да у вас любовь, что ли? – присвистнул хмельной дядька Женька.
Глеб ничего не сказал. Лиза застыла на краю зеленой лужи, поправляя лямку сарафана, кивнув, пока старый Рядых проехал домой «обрадовать» неслучившуюся невесту.
– Ну все, теперь все будут знать, – сказал Глеб, сплюнув. – Этот разнесет, как сорока на хвосте.
Лиза покраснела:
– Может… забудет?
– Да для них каждый чох – событие.
Другой раз, когда они сидели, обнявшись, под деревом, в глубине леса мимо пробежала Ирка Шубышкина с двумя шубышатами.
– Чей-то вы расселись… Обнимаетесь тут! А ну вас кабан какой увидит, – усмехнулась она, отводя завистливый взгляд.
Глеб погрозил ей пальцем, и Ирка убежала.
В конце концов они потеряли всякую осторожность, не в силах уже сдерживать чувств. Смешались медь и золото, и они сплелись, казалось, навечно, чтобы искрить во все стороны, ослепляя других и не понимая своей обреченности.
Приходя работать к москвичам, Глеб приносил цветы, которые рвал бесконечными кустами. А на заре, проезжая мимо со стадом коров, перекидывал букет во двор, ударяя бичом, чтобы Лиза сквозь сон услышала его привет.
– Лизунчик! Твой Кузнечик едет… – вздыхала, смирившись с происходящим, Нина Васильевна. – Красавчик, а? Ох, бедный красавчик…
Он был слишком непохож на местных с их прической «ресничка» и акающим говорком, выводящих Лизу из себя простотой и грубостью. В Глебе было много редкого. И воспитание, и удаль, и отчаяние, и невыразимо-хрупкая красота, скрытая в жилистом ловком теле, и трогательность, и характер, который Лизе пока еще был непонятен…
Но вот в Москве она его не видела. Это как можно было его оторвать от матери-земли? От всего этого – лесного, речного, песчаного, плодородного, – перерезать невидимую пуповину, через которую происходило его дыхание здесь… Нет, не видела его Лиза. Не являлся он ей начищенным до блеска мажорчиком на крутой тачке среди орущего сигналами московского проспекта. Не показывался сидящим среди тополиного пуха в кафе на Чистопрудном. Его стихия тут. Только так.
Пока его не было рядом, Лиза снова становилась птичкой: бегала с соседскими ребятами по лесу, купалась и каталась на велосипеде. Но Глеб добавлял во взгляде такую томность, что с его приходом все птичьи свойства слетали напрочь.
* * *
Казалось, все становится на свои места. К Лельке забегал Борька Гапал, тоже носил цветы и подженивался.
