Руби собой больше, чем в то лето? Нимб кудрей, выгоревших до белого к августу, пучок на темечке, который она требовала завязывать каждое утро, бесконечный каскад отброшенных волшебных палочек и тиар, метры тюля, обмотанные вокруг талии.
Руби посмотрела снизу вверх на Марго, и Флора услышала, как она спрашивает высоким голоском, немного робко:
– Ты мой друг?
Флоре показалось или у Марго правда был ком в горле, когда она склонилась к Руби и ответила:
– Я твой лучший друг, Руби. Самый лучший.
Руби выкрикнула:
– Ура!
Флора переплела пальцы с пальцами Джулиана, почувствовала пустоту на месте кольца. Ох, ладно.
Потом они все согласятся: то лето, лето, когда была сделана фотография, было самым прекрасным.
Глава семнадцатая
Сидни не собиралась брать идиотское кольцо Джулиана. Она спала с достаточным количеством женатых мужчин, чтобы ее беспокоил тонкий золотой, серебряный или платиновый ободок, или какой там металл шел на их бесценные медали за брак. Ошибка Джулиана была очевидна. Никакого уважения. У Сидни не было иллюзий (заблуждений) по поводу того, кто они друг другу. Она понимала, что они двое – вроде раненых птиц, выпавших из разных, но равноценных гнезд, и как-то они друг друга нашли и признали друг у друга схожие повреждения. В них обоих жила пустота, и она могла заполнить ее сексом, да, но еще и удовлетворением от того, что Джулиан отзывался на ее зов. Это подпитывало ее на много дней, знание, что она может заставить Джулиана прийти к ней и уронить себя. Джулиан, честный человек. Джулиан, любящий муж. Он открывался ей, обнажал свое увечье, и она заставляла его корчиться, стонать, хотеть ее. Он ее хотел. Пусть и не задерживался, пусть иногда и принимал душ, прежде чем уйти, чтобы не ложиться в супружескую постель, пока от него пахнет Сидни, она чувствовала себя дикой кошкой, лениво потягивающейся от удовольствия всякий раз, как он робко стучал в ее дверь, и вид у него был немного сконфуженный и радостный.
Но потом однажды вечером после всего он мыл в ванной руки, лицо, член, полоскал рот, Сидни подняла с пола его джинсы, и из кармана выпало обручальное кольцо, покатилось по полу, ударилось о ножку стула и остановилось перед миской кошачьего корма. Сидни поняла, что Джулиан, должно быть, снял кольцо перед тем, как войти в ее квартиру, и в ней что-то взорвалось. Когда он вышел из ванной, пахнущий мылом и шампунем, весь такой очищенный, она спросила:
– Может, останешься на ночь?
– Ты же знаешь, я не могу, – сказал он.
Сидни прилегла на постель, расстегнула блузку. Обычно это срабатывало. Но в тот вечер он взял штаны и ремень и оделся быстрее, чем обычно, стараясь на нее не смотреть. Ей было одиноко. Она хотела поговорить о том, о чем говорят пары, типа, чем займемся на выходных, или, может, посмотрим кино, или закажем еды, или пойдем в китайский ресторан в квартале. Все, что ей удалось извлечь из него в момент уязвимости, это анемичное:
– Я не могу отрицать, что между нами есть связь.
И даже это ощущение будоражило, потому что обычно разговор о чувствах не шел, если только не о злости. Им разрешалось издеваться друг над другом, спорить, обвинять, трахаться и мириться. Смыть и повторить.
– Я все время о тебе думаю, – как-то вечером сказал он, гладя ее тело и раздевая ее. – Каждый день говорю себе, что не стану, а потом слышу твой голос, и ты с ума меня сводишь…
Она проигрывала тот разговор в голове, потому что в тот раз он открылся, что случалось нечасто.
– Почему ты не можешь остаться? – спросила она.
Она старалась, чтобы это не прозвучало так, будто она требует внимания, но это было непросто. Внимания она хотела.
– Масса причин, – ответил Джулиан.
Посмотрел на часы, и она поняла, что сейчас он скажет – ему пора. Это она тоже терпеть не могла: то, что его присутствие здесь держится на тончайшей ниточке; что угодно могло разрушить его сосредоточенность, и она чувствовала, как его внимание начинает уплывать, возвращается к той, другой жизни, к его настоящей жизни.
Намерение ее окрепло лишь на следующий день, когда он позвонил и спросил, не находила ли она кольцо. Он возвращался в Стоунем, в секту, к которой ей никогда не позволяли примкнуть.
– Кольцо? – спросила она. – Какое кольцо?
– Да ладно, Сидни. Я потерял кольцо. Ты его не находила?
– Ты вчера был без кольца. (Не соврала!)
Сидни понимала, что у нее кончается срок годности. В последнее время по Джулиану было видно, что он очень хочет со всем покончить. Она не знала, что делать с кольцом, но оно могло оказаться кстати. Как минимум сувенир. Почему бы ей не оставить кольцо у себя?
Неужели прошло всего пять месяцев, как у Дэвида случился инсульт? Марго казалось, что годы. Надо бы уже привыкнуть к тому, что ее мир, имевший четкую и определенную форму, без малейшего предупреждения рассеялся, оставив ее в тошнотворном бесконечном дрейфе, так что она начинала задумываться – не в этом ли смысл? Может, дрейф так и останется основным состоянием, а не переходным? Она выучилась терпеть непостоянство своей работы – это терпение было необходимо, чтобы выжить, – но, когда из-за удара Дэвида поплыла ее семейная жизнь, она сбежала. Марго этим не гордилась, просто ей нужно было сбежать.
Она так и не попала на прослушивание пьесы, которую надеялась прочитать в тот день, когда у Дэвида был удар. От страха и отчаяния она согласилась на поездку в Сиэтл с пьесой Куинна, хотя это и вернуло в ее жизнь его личный сорт токсичности, потому что, когда он только ее пригласил, она была тверже, крепко связана с Дэвидом, который задавал ее сердцу нужный ритм. По крайней мере, в прошлом. И снова будет, она была в этом уверена. Он всего несколько недель как вернулся домой из реабилитационного центра. Ему пока было трудно; и ей было трудно. Марго была готова остаться дома, но Дэвид настаивал, чтобы она поехала, и, честно говоря, ее не нужно было убеждать. Она наняла сиделку и физиотерапевта, который должен был приходить ежедневно. Флора пообещала заходить каждый день вместе с Руби, звонить Марго и рассказывать, как у Дэвида дела.
Постановка в Сиэтле обернулась бесконечным, тоскливым, вымокшим под дождем провалом. Пьеса не взлетела, а шлепнулась с тупым стуком под худшие рецензии в жизни Марго – и всей труппы. Ни один критик не дал спуску никому: пьесу назвали разочарованием и банальностью; актеры, казалось, не имели представления о тональности и весь вечер затягивали; режиссура хромала; осветитель отбросил на Марго неудачную тень в критический момент; и этому не было конца.
Что всегда занимало Марго, так это то, почему никто
