со всех сторон грохота.
Жужжали мерно крутящиеся бабины с намотанными на них нитками, вытягиваясь на зубцах ткацких станков. Рядом сновали бледные сутулые женщины, перехватывая нити, подтягивая, сплетая в тканое полотно. Митя согнулся от кашля, выталкивая из легких набившуюся пыль, а когда выпрямился, углядел у стены знакомую фигурку в потрепанной мальчишеской одежде и сдвинутом на затылок картузе со сломанным козырьком.
Прижимаясь к стене, Митя проскользнул мимо станков. Шум глушил его шаги, так что Даринка даже не обернулась, когда он остановился у нее за спиной, и тень его упала на лежащего перед ней ребенка. Мертвого ребенка. Черноволосый мальчишка выглядел лет на семь, но Митя откуда-то точно знал, что ему одиннадцать – просто тощим тельцем и малым ростом выглядел тот сущим ребенком. Рот мальчишки был испачкан кровью, страшно заострившийся нос глядел в потолок, а безжизненные, широко открытые глаза – прямо на Митю. Точно как когда-то глядела на него мертвая мадам Сердюкова. Как смотрел призрак Эсфирь Фарбер, безмолвно требуя найти ее настоящего убийцу. Но Сердюкову и Фирочку убили, а этот мальчишка умер от естественных причин, Митя это знал точно!
Умереть от голода, болезней и истощения… законно!
Так чего хочет от него этот мертвый мальчишка? Кто ему виноват?
– Это я виновата! – Даринка подняла полные слез глаза.
Митя поглядел на нее дико.
– Чахотка… Скоротечная… Я… не справилась.
– Даже Живичи-целители не всегда могут справиться. – Митя присел рядом на корточки.
– На Живича у них денег нет…
Сложенные на груди руки мальчишки соскользнули, и его бессильная ладонь раскрылась, словно настаивая. Ведь не Даринку же он обвинял, это было бы и вовсе несообразно! И… это обвинение Митя бы не принял. У Даринки есть свои грехи, но этот – не на ней. Не слишком задумываясь, что за обвинения и почему именно он решает, принимать их или нет, Митя присел на корточки, и его пальцы легли в эту требовательно раскрытую ладонь. Чего же тебе нужно?
Руку дернуло, точно прошило перуновой молнией.
Радость была… давно. Когда еще было лето и пыль под босыми ногами теплая, и краюху черствого хлеба можно грызть, размачивая колючие крошки на языке… Потом дневную норму на фабрике повысили, и вырабатывать ее не получалось ни у него, ни у матери, а значит, платили меньше. Младшие, еще не способные работать, только пищали от голода, как щенята. А он заливал в пустой живот воды, сколько влезало, перетягивался старым, еще отцовским, кушаком и шел на смену. После работы тело наполняла тягучая, выворачивающая суставы усталость, а привязавшийся кашель встряхивал желудок – его не унимали ни отвары трав, ни руки матери, обнимавшей его по ночам… Есть хотелось всегда, так что он начинал сосать собственный язык, почти в бреду представляя, что это – кусок мяса. Один из тех голубей, что иногда удавалось поймать – мать тогда варила похлебку с тонкими, как чахлые весенние травинки, мясными волокнами. Тогда на блеклых лицах младших появлялись улыбки… Младшие! Мама! И выработку снова повысили…
Митя хрипло выдохнул сквозь стиснутые зубы, выныривая из чужой памяти, и безошибочно нашел взглядом женское лицо. По щекам такой же черноволосой, как и мальчишка, женщины неостановимо катились слезы, она вытирала их рукавом, а ее пальцы, словно живущие своей, отдельной жизнью, монотонно, не задерживаясь ни на мгновение, продолжала запускать уток ткацкого станка между нитями.
– Она… она продолжает работать? – ошеломленно вырвалось у Мити.
– А что ей еще делать? – безнадежно откликнулась Даринка. – Иначе за сегодня ей не заплатят, а у нее еще двое… живых… И мужа нет.
Митя протянул руку и закрыл мальчишке глаза, пряча за опустившимися веками его обвиняющий взгляд. Полуослепшая от слез женщина замерла на миг, глядя на тело сына… Край расстегнувшегося рукава скользнул между зубцами, и ее пока еще мягко, почти неощутимо потянуло к жадно щелкающим зубцам ткацкого станка.
Митя схватил ее за руку и дернул на себя. Женщина с размаху врезалась ему в грудь, схватившись руками за плечи, а станок пронзительно взвизгнул, будто злясь, что жертва ускользнула от него, заскрипел и задергался, в клочья раздирая нити.
– Ты что наделала?! – Подскочившая здоровенная бабища почти повисла на рычаге, останавливая станок. Тяжеловесно, как крейсер, она развернулась к женщине и угрожающе уперла руки в бока. – Оштрафуют дурищу – век не расплатишься!
– А ну, прекрати! – прикрикнула на нее Даринка. – У нее сын умер!
– Повезло мальцу, отмучился, – с абсолютной, подсердечной уверенностью откликнулась бабища. – При нашей жизни матушку Морану молить надо, чтоб от младенчества к себе прибирала.
Ледяной озноб продрал Митю по спине.
– Не вам решать, – буркнул он и выдавил: – Штраф… сколько?
– Та, мабудь, пятерка…
– Остаток на похороны… или на еду… – С трудом проталкивая слова сквозь сведенное горло, Митя вытащил червонец.
– Шо, паны ясные-распрекрасные, сперва до смерти детишек работой умучиваете, а потом от собственной совести червонцем откупиться норовите? – звонко выкрикнула от следующего станка русоволосая девушка.
– Тихо ты, агитаторша… Расскажут еще… – шикнула бабища и поспешила выхватить деньги у Мити из рук.
– Та шо там рассказывать… Вона, у паныча батька – главный полицмейстер! – дерзко фыркнула русоволосая.
– Он не полицмейстер, – пробормотал Митя.
– А, один бес! Шел бы ты, паныч, отсюдова, да панночку-ведьму прихватил! Спасибо вам, конечно, за помощь да за гроши… Только больно легко ты из кармана деньги достаешь, видно, что не последние. А у нас без этих рублевок дети с голоду мрут. Идить, идить, нечего тут… Мы уж дальше сами…
– Пойдем. – Митя подхватил Даринку под мышки, поставил на ноги и почти потащил к выходу.
У двери она оглянулась, Митя – нет. Не выпуская из рук холодной, как льдинка, ладошки Даринки, он протащил ее через оба цеха и выскочил во двор.
– А ось и вы, паныч! Не сумлевайтесь, коняшка ваш туточки обихожен по первому разряду, – расплылся в улыбке сторож и в подтверждение смачно плюнул на борт паро-коня и до блеска растер рукавом.
Бросать сторожу положенный гривенник было почему-то… нет, не стыдно, а как-то… муторно. Сторож кланялся вслед, качая головой, как китайский болванчик, а отвратительное ощущение не проходило.
Митя подсадил Даринку на заднее сиденье, сам забрался в седло и, раскочегарив автоматон, вывел его за ворота фабрики.
Они долго ехали в молчании, пока Митя наконец не спросил тихо:
– Почему? Почему вы ходите по этим баракам, фабрикам, к этим… к этим людям?
Голос его прервался. Тут было бы уместно напомнить, что барышне из хорошего дома не подобает снисходить до… быдла. Обрывки воспоминаний мальчишки вертелись в голове, переплетаясь с памятью недавно поднятого мертвяка… Что им надо от него, что? Он… он тут совершенно ни при чем! Не он виноват в их бедах! Оставьте! Уходите прочь!
Несмотря на плотный завтрак, живот тянуло голодом, какой Митя не испытывал никогда в жизни. Этот голод… словно был с ним всегда, впитался в кровь и проник в кости. Но остановиться, легко достать деньги и купить вон хоть бублик у румяной торговки было… откровенно стыдно. И от этого стыда он разозлился.
– В святые подвижницы выбиться желаете? А ведьм в святцы заносят?
– Я… виновата, – тихо прошелестела за спиной Даринка. – Ведь это я подняла тогда тех божков. А они – мертвецов, а те – убивали… Я очень, очень виновата… И это я вовсе не потому, что вы тогда меня ремнем! За тот ремень я вам обещала отомстить и еще отомщу, даже не сомневайтесь.
– И что, теперь вы жаждете спасти столько же жизней, сколько погубили? – неприятным голосом спросил Митя и по молчанию за спиной понял, что угадал. Он помолчал и наконец неохотно выдавил: – Вам было восемь лет. – Он вовсе не собирался утешать дерзкую девчонку, но ведь это правда! Единственное разумение, которое имеется у ребенка в эдаком возрасте, – это родительское, а что бывает, если и те без ума, понятно по кузине Ниночке. И вот
