сказала адрес. Она молчала, загадочно улыбалась, ветер сносил ее волосы, а лейтенант сердился на нее за упрямство. Молодая мать, возвращавшаяся с детского курорта, заботливо укутывала сына, чтобы не прохватило его утренней свежестью. Студенты-геологи, окончившие практику, ехали к себе в институт; они всю ночь напролет резались в подкидного дурака и продолжали свое занятие, перебраниваясь шепотом. Над ними торчали чьи-то длинные ноги в сапогах с блестящими подковками, а с другой полки внимательно наблюдал, свесив почтеннейшую бороду, какой-то колхозный дед Кузьма или Тимофей, проснувшийся по многолетней деревенской привычке на рассвете. Он ехал в гости к сыну — профессору математических наук, о чем с гордостью рассказывал всем. У себя в деревне дед пользовался славой непобедимого игрока в подкидного, он только вздыхал и крякал, когда ходили неправильно, дамой вместо валета, но голоса подать не осмеливался. Кто их разберет теперь, молодых, вдруг какой-нибудь из них тоже профессор?! Седой слесарь задумчиво смотрел на бегущие мимо знакомые места, вспоминал былые походы и славного полководца Клима Ворошилова. Кузнец-стахановец с орденом «Знак Почета» на груди объяснял другому кузнецу, случайному спутнику по купе, свой метод. Кузнецы начали разговор вечером и не кончили до рассвета. Они вместе склонялись к бумаге и стукались иногда головами, когда вагон потряхивало. Ехал в этом же поезде знаменитый седовласый хирург, имя которого почтительно произносилось во всех академиях мира; к нему приезжали приговоренные к смерти больные из всех стран, и если он, молчаливый, хмурый, размечая синим карандашом исхудавшее тело больного, коротко говорил: «Сделаем операцию», — больной радостно благодарил его, зная, что жизнь спасена. Ехал в поезде знаменитый писатель, книги которого, пылая на кострах в Берлине, зажигали другие огни в Мадриде. Много людей было в этом поезде, много простых советских людей, и ни один из них не относил себя к числу «высших избранных личностей»: они все работали на одно общее дело. А поезд все шел и шел, минуя станцию за станцией, разъезд за разъездом, с каждым часом приближаясь к Зволинску, куда по расписанию должен был прибыть к одиннадцати часам вечера и где ждали его в прокуренной вонючей комнате две «сильные личности»: Катульский-Гребнев-Липардин — «сильная личность высшей категории» — прожженный вор, бандит, проходимец, паразит, шпион, фашист; и полумертвая от страха, трепещущая, готовая на любую мерзость «сильная личность младшей категории» — с измятым, перекосившимся, бледно-зеленым лицом, на котором дрожали дряблые лиловые губы и трусливо бегали мутные глазки. Эти «избранные» поджидали в Зволинске поезд, битком набитый обыкновенными, простыми, советскими людьми, чтобы пустить на полном ходу под откос!

Скорый номер двенадцать шел, минуя будки, разъезды, станции, с каждым часом приближаясь к Зволинску, к деревянному городу, над которым торжественно и густо плыл медный голос деповского гудка. Начинался обычный день, и, глядя на рабочих, деловито спешивших в депо, на женщин с корзинами и сумками, на первые повозки с хлебом и мясом, никто не смог бы предсказать, что этому дню суждено окончиться так необычно.

Клавдия, как всегда, пошла на работу в привычном синем комбинезоне, привычной дорогой, но лицо у нее было напряженное, как будто она все время преодолевала боль. Желтый песок, сырой после ночного дождя, не хрустел под ногами, дощатые заборы и тесовые стены были темно-серыми, а на солнце, просыхая, светлели. Клавдия шагала через лужи, зеленые под деревьями и бездонно-синие на лужайках, где ничто не мешало небу отражаться в спокойной воде. Трава и листья — все зеленело, омытое ливнем, огромный лопух высунул из канавы свой шершавый лист, словно показывая Клавдии чистый, тяжелый слиток воды, покоившийся в углублении около самого стебля — как хрусталь на грубой ладони рудокопа. Но Клавдия не захотела взглянуть, прошла мимо. Она увидела впереди веселую компанию; девушки визжали на всю улицу, когда ребята стряхивали на них второй дождь с мокрых акаций, но этот душ не особенно пугал девушек — через несколько шагов они опять, словно бы невзначай, подходили к деревьям. Клавдия узнала Женьку, узнала Леночку, замедлила шаги.

Она чувствовала в себе тяжелый, мучительный груз воскресших опасений и подозрений. Когда вчера ночью она пришла от Маруси домой, ей было совсем легко. Она ждала Михаила и приготовилась встретить его с благодарностью, горячо. Он не шел, а потом началась гроза, ливень. И Клавдии хотелось верить, что Михаилу помешала погода, но в то же время она с горечью думала, что сама она пришла бы к нему хоть по пояс в воде. Ночь тянулась бесконечно, и все темнее, мрачнее становились думы Клавдии. Слишком долго носила она в себе опасения и настороженность, чтобы сразу покончить с ними. Еще не через все испытания она прошла. Вспоминались люди, когда-то отравившие ей жизнь на курсах, и она спрашивала себя: неужели опять?

Не следует винить Клавдию за эти мысли: в том положении, какое выпало на ее долю, никто не обходится в первые два–три года без таких мыслей, за исключением разве тех немногих, что свое прошлое ставят как бы в заслугу себе и считают искренне, что делают народу большое одолжение, соглашаясь не грабить и не воровать, и что народ должен быть им благодарен за это. В таких взглядах нетрудно услышать отголоски философии Катульского-Гребнева-Липардина, этой «сильной личности», которая, если бы даже и согласилась работать честно, то наверняка потребовала бы себе за это памятника при жизни. Клавдия была другим человеком. Она понимала, что гордиться ей в своем прошлом нечем. И она, благодарная народу, как только может быть благодарен человек за возвращенную ему жизнь и счастье, никогда не забывала о своей вине и даже склонна была скорее преувеличивать ее, чем преуменьшать. Это нисколько не мешало ей жить и радоваться; наоборот, она умела часто найти радость там, где не нашел бы никто: ей поручали оформить стенгазету — и она радовалась; поручали увеличить чертежи для лекций — и она с удовольствием увеличивала чертежи. Все эти мелочи, радующие Клавдию, были как бы отдельными гранями одного бесценного подарка, врученного ей, — свободы. Она каждый час, каждую минуту, за любым делом чувствовала себя свободной и понимала, что в другое время, на другой земле народ, сам не имеющий свободы, не мог бы спасти ее, и она сгнила бы заживо в каторжной женской тюрьме. Клавдии, конечно, и в голову никогда не приходило выделять себя как личность, имеющую право на особое внимание и почет. Она боялась всякой обособленности. Она могла жить, только сливаясь со всеми, двигаясь вперед вместе со всеми. Но в этом же таился

1 ... 48 49 50 51 52 53 54 55 56 ... 146

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев бесплатно.

Похожие на Севастопольский камень - Леонид Васильевич Соловьев книги

Вальтер Эйзенберг [Жизнь в мечте] - Константин Аксаков - Русская классическая проза
Апрель. Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Вальс цветов - Сергей Весенин - Поэзия / Русская классическая проза / Юмористические стихи
Русские долины - Игорь Николаевич Крончуков - Классическая проза / Поэзия / Русская классическая проза
Нос - Николай Васильевич Гоголь - Классическая проза / Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 16. 1930-1932 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
История села Мотовилово. Тетрадь 5 - Иван Васильевич Шмелев - Русская классическая проза
Книжный на маяке - Шэрон Гослинг - Русская классическая проза
Кукушонок - Камилла Лэкберг - Детектив / Русская классическая проза
Как поймали Семагу - Максим Горький - Русская классическая проза

Оставить комментарий