Н.М. Карамзина); представитель родовитейшего российского барства, министр императорского двора граф И.И. Воронцов-Дашков и некоторые другие.
В состоявшем почти исключительно из сановно-аристокра-тических персон чванливом «петербургском свете» сначала были убеждены, что царь молод и неопытен, в силу чего ему нужен умный и вполне благонадежный наставник в государственных делах, естественно, из числа тех, кто по праву своего рождения или служебного положения принадлежал к высшему обществу.
В богатых столичных гостиных внимательно следили и заинтересованно обсуждали каждый шаг нового правителя, каждый реальный или намечавшийся «извив» политики. Позднее в этих же кругах возобладало мнение: император «слишком слаб», чтобы железной рукой навести порядок в стране, покончить с беспрестанной «революционной смутой», а в своей деятельности он руководствуется советами «не тех людей».
С позиций исторического знания очевидно, что шанс на спасение российской монархии давало осуществление реформ экономических и социальных институтов и структур, предложенных председателем Совета министров П.А. Столыпиным. Обращаясь к царю, этот преданный делу монархии, широко мысливший человек писал летом 1906 года: «Жизнь моя принадлежит Вам, Государь; все помыслы, стремления мои – благо России; молитва только Всевышнему – даровать мне высшее счастье: помочь Вашему Величеству вывести нашу несчастную Родину на путь законности и порядка».
Однако курс перемен, предложенный сильным премьером с полного одобрения императора, встретили улюлюканьем и резкими нападками в первую очередь те, на чье спасение он был рассчитан, – остатки спесивого российского барства. Двигаться же вперед, ничего не меняя, уже было нельзя. Это осознавали практически все. Полумеры и паллиативные решения, которыми так богата история последнего царствования, служили отражением попыток изыскать компромисс между привычным существованием и прагматизмом.
Либеральная фронда, популярные и словоохотливые ее лидеры, шумная и влиятельная пресса хотели видеть в России либерально-монархический строй, наподобие Англии, где монарх царствует, а делами управления занимаются облеченные доверием народа известные и честные деятели. Однако английская политическая система вызревала и формировалась столетия, в то время как России судьба такого срока не отпустила, и двигалась она во времени другими путями. Зачатки так называемого гражданского общества здесь стали проявляться только в XIX веке, в то время как во многих европейских странах и в США существовали уже развитые парламентские системы. Надо было быть невероятно увлеченными людьми, заменить реальную действительность книжными представлениями о ней, чтобы надеяться, скажем, на то, что всеобщее избирательное право может привести к созданию демократических институтов европейского типа.
Как показано дальнейшее, политические воззрения большинства народных радетелей и спасателей России всех оттенков оказались в итоге несостоятельными. Уже через несколько недель после падения монархии управляющий делами Временного правительства, видный деятель кадетской партии В.Д. Набоков сетовал на то, что от революции они «совсем не то ожидали».
Подобные прозрения стали постепенно чуть ли не обязательными для холеных «революционеров в белых манишках», у которых сколько-нибудь широкой базы в стране не было. Это показали достаточно свободные выборы в конце 1917 года в Учредительное собрание, где все партии «европейцев и джентльменов» вместе не набрали и 10 % голосов.
Историю российского либерализма можно назвать трагикомедией: деятельно участвуя в «раскачивании лодки», либералы пошли на дно вместе с теми, кто был у руля. По замечанию Н.А. Бердяева, самый большой «парадокс в судьбе России и русской революции в том, что либеральные идеи, идеи и права, как и идеи социального реформизма, оказались в России утопическими. Большевизм же оказался наименее утопическим и наиболее реалистическим, наиболее соответствующим всей ситуации, как она сложилась в России в 1917 году, и наиболее верным некоторым исконным русским традициям, и русским исканиям универсальной социальной правды, понятой максималистически, и русским методам управления и властвования насилием».
Николай II сам, стиль его правления и общения не соответствовали многим распространенным в народе представлениям о верховном правителе. Да и во внешности его было мало имперского величия, способного вызвать раболепный трепет. Царь слушал всех всегда довольно внимательно, очень редко кому возражал. За всю свою жизнь государственного деятеля он не позволил себе ни разу сорваться, никогда не повышал голос на собеседника, хотя часто общался, превозмогая себя.
Воспитанную в детстве выдержанность и природную незлобивость последнего царя многие окружавшие его люди, сформировавшиеся в душной атмосфере чинопочитания и сословно-иерархического хамства, воспринимали как безволие и слабохарактерность.
Были и такие, кто придерживался иного мнения. В 1911 году попавший в немилость известный сановник С.Ю.Витте заметил, что «отличительные черты Николая II заключаются в том, что он человек очень добрый и чрезвычайно воспитанный. Я могу сказать, что я в своей жизни не встречал человека более воспитанного, нежели ныне царствующий император».
Последний монарх был аккуратным, даже педантичным человеком и свои обязанности выполнял тщательно и с большой пунктуальностью. Даже в самые тяжелые минуты он не позволял себе расслабиться и жил в соответствиис установленными для правителя распорядком дня, очень редко его меняя. Личное недомогание, серьезная болезнь члена семьи, какие-то другие неприятности лишь в исключительных случаях могли заставить императора отменить прием министра, отложить ознакомление с очередными деловыми бумагами или отказать в назначенной аудиенции.
С детских лет и буквально до последних дней своей жизни он систематически вел дневник, и сохранились десятки тетрадей, содержащих лапидарные поденные записи. Николай Александрович считал, что ведение дневника приучает к аккуратности и учит кратко излагать свои мысли. В его семье дневники вели все: жена, четверо дочерей и даже маленький Алексей. Царь не преследовал цель оставить потомкам свидетельство величия своих мыслей и поступков. Он писал потому, что «так надо», и эти тетради не предназначались для посторонних: это личный, глубоко камерный документ.
На протяжении десятилетий стиль изложения и набор описываемых объектов почти не менялся: самочувствие, погода, приемы, встречи с родственниками, прогулки, семейное времяпрепровождение. О своем «царевом деле» упоминаний очень мало, что не было случайным, а являлось следствием непреложного правила: каждому занятию свое время.
Он не любил и не одобрял разговоры на темы государственного управления вне времени официальных занятий и не с людьми, облеченными соответствующими должностными функциями и компетенцией. И если, скажем, на представительной семейной трапезе у своей матери в Аничковом дворце в окружении большого числа родственников кто-то позволял сделать замечание о каком-нибудь министре или другом должностном лице или дать оценку тому или иному аспекту государственной политики, то монарх такие разговоры никогда не поддерживал, а свое неодобрение начинал проявлять подчеркнутым безразличием к нарушителю этикета. Исключение не делалось даже для самых близких из Романовых.
Об этом свойстве императора царедворцы и родственники были прекрасно осведомлены и если пытались добиться от царя каких-то реакций и решений, то старались встречаться с глазу на глаз.
Дневниковые записи больше говорят
