вылупив глаза, пропищала Лелька.
– Ну а что же ты не идешь? – спросил Глеб, гладя лезвие, подсвеченное до живого металла огоньком папиросы. – Иди, говорю, к черту. Там тебе место.
И Глеб, протянув свободную руку, сильно ударил Лельку о стенку головой. Та взвизгнула, упала в подушку и заревела. Глеб оделся и с видом приговоренного вышел с веранды.
Лелька услышала во дворе шум, возню, какой-то странный звук, которого раньше не слышала. Она вскочила, быстро натягивая сапожки, поправляя халат, и побежала по кривым ступеням в сарай, откуда эти звуки доносились. Но ей навстречу уже выходил Глеб, белый как снег, как будто призрак, с темными пятнами на голой груди. Он прошел мимо нее, откинув штык-нож, и вышел за ворота.
Лелька в ужасе обернулась в открытые двери сарая и, увидав подергивающиеся белые ножки и копытца Мухи, завизжала на все село.
Глава сорок четвертая
Новая женщина
Фиса к двадцати трем годам выглядела уставшей, словно тащилась верст сто пятьдесят пешком по Смоленской дороге, груженная кирпичом. Лицо ее совсем не выражало интеллекта. Тонкая, почти синяя кожа, острый нос, голубые, будто подернутые льдистой коркой глаза, опущенные уголки бледного рта и слабые, легкие, младенчески тонкие волосики, едва прикрывающие выпуклый лоб.
На коровнике Фиса громогласно материлась и заправляла доярками и работниками. Когда ее худосочная фигурка в бушлате и огромных сапогах металась по колхозному двору, девки напрягались, а мужики ожидали обыкновенно подвоха, что Фиса набежит и расхреначит кого-нибудь на матюках.
Арендатор, расплывшийся от сытой жизни пятидесятилетний мужик, привозил два раза в неделю Глеба и оставлял на весь день работать среди неразговорчивых мужиков с МТС, визгливых девок и потухших баб, меж которых живенькая Фиса действительно смотрелась как звезда экрана.
Фиса же сразу приглядела Глеба. Когда он подстригал копыта лошадям, она топталась недалеко, поглядывая, как мужики держат коня, а Глеб одним словом может успокоить и утишить даже самого борзого. В нем что-то было, отчего Фисе, с детства брошенной в доме малютки, всю жизнь пробивающейся из-под заасфальтированной глины судьбы, казалось близким и родным. Может быть, это было то самое сходство отчаянных.
И она сразу почувствовала эту близость к Глебу, к человеку порывистому, резкому, непредсказуемому. В этом и была для Фисы в нем прелесть.
Однажды, видя, как он курит, болтая с мужиками о работе, – его хитрый прищур, полурасстегнутую красную рубашку в клетку, которая так ему шла и делала похожим на американского фермера, только без шляпы, – она подошла разогнать общество господ мотористов.
Все разбежались, только увидав, как Фиса чешет на полном ходу, чавкая по грязи брезентовыми сапогами, сдвинув брови и кривя хулительный накрашенный рот.
Только Глебу было все равно на эту шавку, он был тут человек не постоянный.
– А ну, пошли мешки гортать! Отсырел жмых! – заорала Фиса зычно, и мужики, сорвавшись с мест, разбежались по базе.
Один Глеб как сидел, так и не двинулся. Он уже ждал «уазик» председателя, чтобы поехать домой.
Окинув Фису с ног до головы и заметив, что ноздри ее чуть дрожат от волнения, Глеб показал на верстак, на который был накинут тулуп.
– Не погребуете*, мадам, посидеть и потрещать про жизнь?
Фиса, сложив руки под увесистой, несмотря на худобу, грудью, встала перед Глебом и не двинулась:
– А что ты, Горемыкин, такой щирый?* Думаешь, если ты пришлый, то я тебе на хвост соли не насыплю? Не сживу тебя?
– А позвольте спросить, виткиля* вы собираетесь меня сживать? Я и так уже ухожу. В вашем колхозе, кроме навоза и лошадей, ничего нет.
– Ну и когда это мы уходим? И куда?
– На сахзавод ухожу.
Фиса побледнела чуть ли не до голубизны, обозначившей все видимые жилки на висках и шее.
– Так что? Все, наработал, да?
– Авжеж*.
– Ну и звездуй.
– Можно и без мата.
– Я думала, ты мужик, а ты хрен собачий.
Она попробовала было уйти, но Глеб спрыгнул с верстака, сделал шаг на Фису и, схватив ее за крылышки бушлатного ворота, одним движением затянул за собой в коровник. Очень кстати рядом не оказалось ни одной души. Все ушли обедать.
Коровы изумленно подняли головы от корма, жуя, в полтысячи глаз поглядели на две темные фигуры и снова, выпуская влажную пыль, продолжили чавкать силосом.
Глеб приставил Фису к двери и прильнул к ней.
Фиса поняла, что сейчас опасный момент и она не сможет ругаться.
– Чо ты, Горемыкин, пусти, скотина такая.
– А ну не пущу, – пыхнул горячим дыханием Глеб за ухо Фисе, и у той подкосились ноги.
– Я на Сакко и Ванцетти живу. В четвертом доме от поворота на ПГТ. Вечером дома… Забегай… – каким-то совсем не Фисиным голосом сказала она.
Глеб тоже разгорячился. Мягкая грудь Фисы хорошо обусловливалась под тонкой кофтой, а он уже успел рвануть бушлат с пуговиц. Ему это было за игру, но нечто в Фисе он почувствовал тоже. Может, запах соломы и едкого пота укрепил в нем решение приехать. Глеб провел губами по носу Фисы от кончика до лба, ощущая его холод, и чуть куснул ее за идеально выщипанную, несмотря на профессию, бровь.
Заурчал подъехавший «уазик». Глеб откинулся от Фисы, погорячее, еще раз, схватив ее за голову, поцеловал в лицо и вышел.
Через минуту, со смехом и разговорами, Глеб уехал, а Фиса, целомудренно запахивая бушлат, на дрожащих ногах вышла из коровника.
Кто-то заметил, что она была там с Глебом, и взорвался смехом, на что Фиса, по обычке сдвинув брови, подобрала из грязи доску и с силой швырнула ее в сторону.
Если бы Фиса знала, к чему приведет ее краткосрочное помрачение ума, она ни за что бы не стала затевать эту историю.
Вернувшись бегом с работы, она кинулась убирать в хате.
Жила Фиса у бабки-бобылки, которая несколько месяцев уже как слегла и требовала ухода.
Бабку Фиса заселила за шкаф в комнатке, и сама теперь была хозяйкой всей жилплощади, состоящей из ветхого дома с печкой и полуразвалившихся сараев с курами и индоутками.
Фиса вилась день и ночь, тягала с работы комбикорм для птицы, убирала за лежачей бабкой, у которой внезапно нашлись племянники, грозящие выбросить Фису вон, как только старуха преставится.
Еще у бабки был вредный характер. Приходилось ей готовить, иначе она ногой толкала табурет с едой, если Фиса приносила не такое, как ей хотелось.
Уезжать больше Фисе не хотелось: она и так намоталась после детдома, а свое жилье ей государство дать забыло. Якобы дом
