скажу.
– Ты не сможешь, мать! Лизанька, цветочек, я прошу, ты не пиши ему такого больше.
Лиза бросила трубку и откинулась на подушку.
За эти несколько недель она исхудала и побледнела. Деревенская свежесть лица и мягкость тела снова сменились углами просвечивающих косточек. Теперь она была одной из тех, кто беспричинно изводит себя голодом и тоской, днями валяясь дома в постели, а ночами угорая по клубам.
У Лизы стучали зубы. Она пошла на кухню налить себе воды, но рука так дрыгалась под краном, что ей стало страшно.
Ослепительный московский октябрь сменился ноябрем. Лиза все еще болела и чахла, но через ее худобу и бледность стал прорисовывается новый образ. В нем не было никакой тайны и томности. Наоборот, набравшись от Ленуси и Мишуни их словечек и скопировав их единственно возможное, как ей казалось, поведение, Лиза словно спрятала лицо.
Со временем она вполне могла бы стать достойной сменой Ленуси. Полное безразличие к себе говорило о скрытом отчаянии. И действительно – в наушниках, с вечным «Сплином» в ушах, Лиза училась и вообще жила машинально, порой не замечая простых вещей.
Новый год нового века, который многие, обсчитавшись, провозгласили «миллениумом», сестрой решено было отмечать в Праге. Лизу решительно нельзя было оставлять одну, и ее брали с собой – на самом деле для того, чтобы Ленусе было не скучно: отношения с мужем трещали по швам.
Ленусь купила Лизе новогодний наряд. Серебряную юбку-колокол в пол, прозрачную черную фатиновую блузку и серебряные туфельки. Лиза выглядела сногсшибательно. Но не было больше ни рыжей гривы, ни озорного блеска в глазах.
* * *
Глеб понимал, что отъезд Лизы и ее перемена неизбежны. Да, вот она была, а теперь ее нет. Двор, дом, яблони, лес – даже эта долбанутая луна, которая не дает спать! – стоят на месте. А ее нет. Даже ее родители здесь, отчего еще страшнее. Он приходит к ним во двор поработать, они пьют чай, а с фотографии смеется Лиза. Она смеется над ним. Он пьет, а она все равно смеется. Мир его стал мутным и отвратительным, как ячменный кисель. Она вышибла землю из-под его ног.
Были девушки и расставания. Но такого не было. Кто обнимает ее? Кто ее ласкает? Что ей мреется* на заре в чужих руках? Кто дышит на нее, как на драгоценную зирку?*
Цветок, золотой подсолнух. Как ее обозвать, как вернуть ее, хоть доброй, хоть злой? Хоть предательницей. Хоть клятой шалавой.
Глеб всех извел, особенно москвичей, которые резко похолодели к нему, вечно глядящему на них собачьими вопросительными глазами.
Совершенно случайно Клоун пристроил его на базу бывшего колхоза, где теперь было все в кучу: и коровник, и овощеприемник, и ток, и элеватор, и ремонтная МТС, но в сильно усеченном частном формате. И в людях все равно эта странная административно-хозяйственная единица называлась «колхоз». Глеба взяли помогать со скотиной и с лошадьми.
Маринка сообщила, чтобы он ждал ее поговорить о важном. Что Лиза приедет на святки, а может, и на сам Новый год.
– О чем поговорить? – кричал Глеб, хватая Маринку за плечи.
Та ревела и прятала глаза.
– Понятно! У нее… кто-то есть? Сказала она тебе?
Маринка молчала и убегала.
Злополучное письмо было успешно перехвачено Маринкой у почтарьки и немедленно порвано и утоплено. Но вперед прочитано ею со слезами и проклятиями.
Лелька часто приходила к матери Глеба. Они сначала болтали, потом доставалась херша* и начиналась пьянка. Однажды, засидевшись у Белопольских и дождавшись, когда все отрубятся, напоив вусмерть Глеба, уползшего на холодную веранду спать, Лелька решилась.
Она работала на ферме, помогала там новому контингенту. Арендатор нанял девок-детдомовок в доярки и редко кто сторонний мог там теперь выжить. Смотрели они искоса. Побили аппаратами для машинного доения проверяющего, прибежавшего поскандалить о жирности молока…
Там была одна, самая бойкая, Фиса. С конопушками на любопытном носу, с наглыми хвостиками, но матерщинница и оторва. Она там всем руководила, как старшая, хоть ей было всего двадцать три. Девки жили при ферме, в вагончиках. Глеб иногда шарился там по своим делам, и Фиса пару раз пыталась что-то ему сказать. Лелька это замечала. Понимала, что если спустит, то Фиса уведет Глеба. Лелька решила, что никогда больше его не прошляпит.
Она села возле спящего Глеба, расплывшись, расстегнула ватник и легла с ним рядом. Глеб что-то сказал и, открыв глаза, поднялся. Лелька отодвинулась к стенке.
Глеб смотрел на Лельку мутно и безглазо, как будто она не могла тут появиться. Она, грязное животное, не пропускавшая ни одного мужика… Она, а не его золотой факел – жадный и чистый огонь, смирный, как всякое пламя, обжатое камнями очага…
– Иди сюда, иди ко мне, я же пришла… – нежно сказала Лелька, похлопывая ладошкой по постели.
И Глеб не вынес и взял ее, эту Лельку. Взял, как она любила, сильно и страстно, зажмурившись, хоть и было темно и вовсе необязательно было жмуриться. Не заботясь, хорошо ей или нет, ударив ее несколько раз о железный поручень, а после, лежа рядом, с отсутствующим лицом и телом, дышал неслышно, как полумертвый.
– Скажи мне теперь… скажи… что вы там, девки, обычно поете… Кузнечик мой любимый… Люблю… скажи… только чтоб я не разобрал. Как будто это не ты…
Лелька зарыдала, прикрывая свою пошлую наготу, затряслась, зацарапала улыбающегося Глеба по гладкому лицу, кинулась бить его кулачками. Но он уже остыл и очнулся. Встал, чиркнул спичку и снова сел, закурив.
– Отвали теперь, – сказал он, задумавшись. – Теперь тебе уже больше ничего не надо?
– Да зачем ты… обижаешь меня? – захлебывалась Лелька. – Ведь она тобой поиграла и бросила. Она тебя использовала!
– Да, конечно… – не веря ей, сказал Глеб. – И отдала мне… самое дорогое…
– Да дурак ты! Дебил! Для девки девственность – это проблема! Разве ты не знаешь? Да это вы берете на душу грех и проклятие! Ты распечатываешь, а потом тебя эта ее девственность губит! Ты не знаешь? Знаешь, бабка Никанорша говорила, если парень сойдется с невинной, то потом погибнет, если не женится! Герой! Ты всем рассказал, все знают! Ты же весь такой крутой! Да еще и городской, как она! Надеялся в Москву попасть? Все это знают!
– Иди к черту, дура, – произнес Глеб, затянувшись, и полез в стол за штык-ножом.
Лелька, испугавшись, притулилась к стенке.
– Ты… ты что…
Глеб достал нож, пожевывая папироску.
– Ты уверена, что это все так, а не по-другому… – голос его заплетался, как и мысли.
– Все так! –
