для детдомовцев взялся строить частник, да не достроил и уехал за границу. И теперь ищи ветра в поле или судись до содранных ногтей.
Легче было устроиться как-то так. Фиса и вышла сразу замуж за хорошего, на первый взгляд, мужика, старше лет на двадцать. А потом мужик, как обычно, показал свое «я», и Фиса едва спаслась от него в ночной рубашке по морозу.
Год назад ее муж помер, совершенно разбазарив по пьяни все имущество. Даже домотканые половики умудрился продать заезжим москвичам.
Дом их стоял на краю поселка, и по нему гуляли ветры.
Пока Фиса убивалась, чтобы выжить, соседи вытянули шифер из забора, вытащили стекла из окон и вынесли диван, единственную стоящую мебель, кроме деревенских скамеек.
Фиса и осталась жить у бабки.
Ожидая Глеба, она очень волновалась. Мыла пол на карачках, кормила бабку, курей с утками, вытерла пыль по подоконникам и сунула в духовку синюшную курицу из районного магазина «Метелица».
Пока натопился дом, с Фисы сошло семь потов, а надо было еще краситься и мыться. Извести дух телятника. Поплескавшись над оцинкованным тазом, Фиса уселась за стол у окна, включила лампу и накрасила глаза.
Смотрелась она несколько ошарашенно.
– А теперь, душа-девица, на тебе хочу жениться, – всплыла Фисе на ум строчка из детства.
Глеб, выбивая замерзший суглинок, уже летел на черном смоляном коне по улице. Это было слышно. Фиса проглотила слюну.
Аромат курицы наполнял хату.
Бабка что-то бурчала за занавеской.
Фиса, надев платье с рынка – чрезмерно обтягивающее фигуру, с идиотскими блестками и зеленое, как яблоко сорта Симиренко, – сунула босые заскорузлые ноги в галоши и вышла открывать.
Глеб пришел под хмельком. Но вид Фисы его не то чтобы удивил, а удручил еще больше.
Он спрыгнул с коня. Завел его во двор, по-хозяйски нашел пустое ведро, налил из колонки воды и поставил в сенцы греться. А коню надергал из копычки сена и, подведя к полуразвалившимся яслям, оставшимся от прежней скотины, примотал коня на длинный повод и задал ему сена.
Фиса с бетонированного крылечка наблюдала за ним, поводя плечами.
Тулуп на ней был, но ногам было зябко. Наконец, вымыв лицо и руки, поправив бесстыдно красивые, совсем позолотевшие к зиме волосы, Глеб вскинул на Фису глаза.
– Самогон есть? – спросил он. – Пить будем?
– Ну… будем… Пошли в зал, – кивнула Фиса, задрожав губами от глубочайшего смущения. От той Фисы, что орала на всю базу, и следа не было.
Глеб вспрыгнул на крыльцо и зашел вслед за ней в душный мрак дома, из которого несло неухоженной старостью, которую пытался перебить дух жареной куриной шкурки.
Фиса наметала на стол еды, опорожнив холодильник. Огурцы, помидоры, холодная мягкая картошка, затвердевший серый хлеб и варенье в пластиковой вазочке с отбитыми цветочными краями.
Следом Фиса поставила на плиту чайник и, позвенев стаканами, принесла из кухни бутылку.
Глеб оглядывал хату. Бедно. Царство клеенки. На полу коричнево-черный, с дикими цветами ковер. Кровать, наскоро прибранная под лоскутное одеяло, – бабкино. На стене велюровые олени несут солнце в рогах, а над солнцем убийственно зеленая бахрома, прерываемая прибитой прямо к ней серией портретов.
На одном портрете – молодая бабка, сидящая рядом с мордатым мужиком… Как они так фотографировались, с такими-то лицами, словно им в этот момент ногти рвут? А может, и он так может, вот с этой… Может, это его судьба? И нечего задыхаться от дыма, когда огонь растянуло сотнями километров разлуки. Самой жизни.
– Уже курочка поспела. Я сейчас, – вырвал его голос Фисы из раздумий.
Он проводил ее, скользнув глазами по обтянутому невыносимым платьем круглому заду – к слову, почти идеальному.
Глеб налил, чтобы долго не ждать. Назавтра ему нужно было ехать в военкомат, и он хотел совместить свой визит к Фисе с этой поездкой.
Чтобы не возвращаться домой, а переночевать прямо у нее.
Фиса вернулась с листиком*, на котором покоилась изрядно обожженная жаром духовки фигура курицы.
Фиса торжественно поставила листик на деревянную дощечку посреди стола.
– Да не мельтешись. Сядь, – потребовал Глеб.
Фиса села.
В общем и целом она понимала, что через час они окажутся под оленями, несущими солнце в рогах. Только что дальше?
«А пусть, – подумала Фиса. – Пусть».
Глеб, опрокинув стакан самогона, смелее посмотрел на Фису.
Грудь ее падала и поднималась от волнения. Она резала перед глазами Глеба, мелькая декольте, эту несчастную курицу, потом обсасывала пальцы и улыбалась. Почти ничего не говорила. Волновалась. Глеб аккуратно объедал куриные косточки и смирялся с мыслью, что Фиса в общем ничего.
Для окончательного и полного смирения потребовалось полтораста самогона и куриная грудка с расползающимся в пальцах квашеным помидором.
Фиса после сотни грамм заболтала, порозовела. Синие тени из-под глаз растворились от тепла печки, лампы и самого Глеба, который в светлой футболке, вымытый и вычищенный, сам был золот…
Наконец, рассказав Глебу часть своей жуткой жизни в детдоме, Фиса замолчала. Подходил час икс.
Самогон был почат до середины.
Глеб был разгорячен. Бабка из-за шкафа что-то говорила, прося поесть.
Фиса сделала извиняющиеся глаза и, набросав на тарелку всякой еды, отнесла бабке. Та заурчала довольной собакой.
Фиса, утерев руки о полотенце, села поближе к Глебу.
Тот смотрел на Фису с пьяным вожделением. И у нее мешалось ощущение нереальности со страхом.
– А ты что меня позвала… – спросил Глеб неожиданно, понимая всю мерзость и нескладность ситуации. – Ты разве не знаешь, кто я?
– И чо? Это как-то меняет дело? – парировала Фиса.
– Да так. Я подумал, что такая дивчина, как ты, могла бы лучше себе найти.
«Куда лучше, – подумала Фиса. – Видел бы ты себя, Горемыкин».
Глеб взглянул вокруг, словно ища повод для того, чтобы ни в чем не усомниться.
– Я свободная женщина! – торжественно сказала Фиса внезапно глухим голосом, в котором еще остались ухарские нотки ее дневного матюгального тона.
И, подавшись к Глебу, прыгнула к нему на колени, обняв его ногами, сильными и костлявыми.
Глеб уткнулся в треугольничек декольте Фисы и почувствовал, что от нее все так же пахнет соломой, дешевым базарным мылом и телятником.
Фиса целовалась мастерски, не так, как Лиза. Совсем нескромно и властно, так, что Глеб на миг даже испугался.
– Неси меня, – оторвавшись от губ Глеба, заболевших от поцелуев, прошептала Фиса.
Он встал и, сделав шаг, вместе с ней упал на кровать.
– Лампу, лампу, – лепетала Фиса.
– Да что ты, в самом деле, дичь какая… – засмеялся Глеб и стал разоблачаться в свете.
Минут через пять, когда уже, казалось, они оба провалятся в
