ждала.
– Ты больше к речке не бегай, а то водяной утянет, – сказал Глеб, отвесив Чубайсу подзатыльник.
Тот, подтерев свой тонкий, девичий носик, шмыгнул и обнял Глеба.
– Не пойду. Я лусарок боюсь.
Глеб плелся до Боровки и улыбался.
– Лусарок… кто ж их не боится?
Шел моросящий дождь и провожал его в родной лесной закут, где теплились окна всего-то четырех домиков, прилепившихся к окраине бора, опушенной акациями.
На кордоне играла музыка. Там у лесника пьянствовал директор местного завода с антоновскими девками, их визг был хорошо слышен через тишину вечера. Наверное, банились.
Навстречу проехал Колдун на гремячем велосипеде. Увидав Глеба, он остановился.
– О, кого я вижу! – шепеляво сказал Колдун. – Шого ты лажаешь по ночи, там Маринка твоя ревет у колонки.
– Побилась, мабуть, с Адолем.
– Увез бы ты ее.
– Да як? В карман не сунешь.
– Ну, попроси мамку, нехай вам паспорты сделает. Вот у тебя есть паспорт?
– На кой ляд он мне присрался?
– Да ты же тут… А… – махнул рукой Колдун и блеснул чересполосицей золотых зубов. – Ты бы уехал.
И, со скрипом усевшись на седло, лениво поехал к дому.
Маринка действительно ревела у колонки.
– Шо? – спросил Глеб, и Маринка помахала перед ним покрасневшей кистью руки, которую она отмачивала в ледяной воде колонки.
– А вот! Я сматюкалась на Лельку, дак он кинулся, мудак! Схватил меня за руку, як вывернет! И вот – гипс нужен!
– Заколебался я уже вас растаскивать, честно сказать, хорэ уже драться. А то вот я уеду, как ты останешься?
– Убегу! – И Маринка хрипло зарыдала. – К бабке пешком уйду.
– Нужна ты ей. Косячница. Что он там?
– Ушел…
– А мать шо робит?
– Спит!
Глеб поглядел сломанный палец Маринки, дернул его со всей дури и сказал на крик сестры:
– Выбил. Не сломал.
Маринка с тяжелораненым выражением лица, опираясь на Глеба, погребла домой.
Всю ночь Глеб не спал. Он ходил по дому, курил, думал. А наутро решил ехать в райцентр поговорить про документы. Нашел в комоде старое, еще зеленое и картонное советское свидетельство о рождении и, надев самую лучшую одежду, которую нашел на вешалке, вывел велик за ворота.
Хрусткий молодой ледок уже каждое утро вставал на лесные лужицы. Дорогу переходили кабаны и лисички, почему-то останавливаясь, глядя на того, кто их напугал. Глеб решил ехать не на коне, чтобы выглядеть не совсем уж дико.
Отходило время таких, как он. Чувствовалось это ясно: с неумеренной силой надвигалось новое, неизвестное. Глеб ощущал, как уходит дикая земля и становится чьей-то – чужой, нелюбимой, приговоренной быть не обихоженной и оберегаемой, а алчно изрытой, взятой в рабство до самого того момента, когда будет брошена под пустырь и самосад.
Земля перестала быть счастьем для человека. Перестала быть даром. Она не слушала больше песни и заклинания, не родила на радость людям. Как с ярмом на шее, мучилась теперь земля, отбывая сроки своего угасающего плодородия. А человек все терзал ее – без молитвы, без благоговения, без всякого обряда и урочного времени.
Он проехал по лесу и увидел обширные, словно выбритые деляны на месте пестрых дубрав, где шумели дубы, помнящие еще Гришку Отрепьева, в здешних лесах ночевавшего на пути из Литвы в Московию.
Были дубы – и вдруг стали на их месте пустые засеки пней.
Глеб остановился и долго смотрел на дымку, идущую из буреломов, где остывали болотца и дышали от солнечного света, внезапно окрасившего этот яростный лиственный пожар.
«Да… Таким макаром они всю зелень порубают», – подумал он со сложным чувством жалости и гнева.
В райцентр он постарался въехать со стороны сельского поселения, чтобы поменьше попадались машины.
Глеб еще покурил у администрации и зашел, миновав толстую охранницу из антоновских.
– Горемыкин, а ты че здесь? – спросила она.
– Паспорт пришел получить.
– Ну, обожди в колидоре.
Охранница набрала номер, поговорила в трубку и бросила свысока:
– Иди на второй этаж, двенадцатая комната.
Глеб бегом поднялся, торопливо проследовал по коридору, горя нетерпением сейчас же устроить скандал или шумно поругаться с кабинетными крысами, но, ввалясь в открытую дверь, замер.
Перед ним сидел военком полковник Суриков, длиннолицый, весь в бородавках, сильнозастегнутый на все пуговки.
– А… заходи, бегунок.
– Я не бегаю, – огрызнулся Глеб. – Хоть сейчас забирайте. На войну.
– Да кому ты там нужен, деятель? Куда тебя на войну? Да! Ты к Маргарите Львовне? Она сейчас придет.
– А вы тут… это… – замялся Глеб.
– Да я, вообще-то, к жене приехал! И очень кстати тебя вот тут и заграбастал!
Глеб оскорбился невозможностью попасть в самое пекло прямо сейчас и выпалил:
– Мой дед был краснофлотец!
– А ты крапивник. Тебе только с сада рябину красть.
Глеб, покраснев, хотел ответить, но не нашелся что.
В кабинете, доверху набитом документами, картотеками и папками, повисла нехорошая тишина.
– Рябину? Это у кого я крал рябину?
– Ну калину… Червону… – с усмешкой сказал Суриков и воззрился на Глеба. – Ты в курсе, что весенним идешь?
– В курсе, – поник Глеб. – Только мне паспорт…
– А в курсе куда?
– На войну?
– Да что ж ты… Хай бог милует… Мамку твою депортировать… Гражданства нет, паспорт хохляцкий. Этот ваш Ярослав Адольфович… Геннадьевич… В детский дом.
– А Маринку?
– Маринку тоже в детский дом!
– Вы че, охренели?
В это время, затаскиваясь в дверь, широкобедрая начальница паспортного стола больно толкнула Глеба в спину.
– Э! Ты потише тут физдифи! Расфиздифелся, Горемыкин! А то поедешь в отделение и сядешь! Да я тебя бы давно вот этими руками вот посадила, если б не знала, что твои все без тебя по миру пойдут. – И, обратившись к полковнику, нежно добавила: – Мишке борща налей, совсем первого не ест…
Суриков улыбнулся в бородавки и снова посуровел.
– Рита, этому выдай справки, что он соколик.
– Да уж… давно ждем! – заколыхалась начальница, согнувшись в поисках чистой бумаги. – Горемыкин, иди… Максим Максимыч на машине как раз… Я тебе сейчас справку, и поезжай, на учет вставай! Быстро! А то совсем сопьешься тут у нас.
– Да мне нужен паспорт только, – сказал Глеб тихо и, подойдя к столу, бросил на него зеленое, как его жизнь, свидетельство.
– Ну вот! Без бумажки ты…
Суриков покраснел и разразился утробным сипением. Так он смеялся. Начальница тоже звонко и противно заржала:
– Ты своими хохляцкими бумажками задницу подотри. У вас гражданства нет.
Глеб сморгнул и почувствовал, как в голове начинает стучать кровь.
– Иди! – быстро шлепнув на лист бумаги печать, крикнула Маргарита Львовна. – Твоя мать тут сколько уже киснет?
– Семь лет.
– Ну, тоже хорошо.
