class="p1">Лелька выбежала на звук, спросонку напугав весь дом. Глеб уже содрал с шеи веревку и тер горло, на котором вздувался рубец. Он не мог ни дышать, ни говорить, а только ловил воздух ртом, как умирающий.
Адоль, напуганный переполохом во дворе, криками и матюгами Лельки, вскочил с кровати и выбежал на порожек в одних трусах.
Он некоторое время смотрел, пытаясь сообразить, почему Глеб скрипит и кашляет и что случилось среди ночи.
– Лелька! – крикнул Адоль. – Что такое! Чего вы тут байдаетесь!
Лелька, заикаясь, объяснила. На крики выбежала и Маринка, поджимая свои аистиные ножки, и Яська, в выходные ночевавший дома, пытался пролезть между отцом и сестрой.
– А ну! Пошли-полягали! – заорал Адоль, и все убежали в хату.
Он перетащил Глеба на руках в дом и уложил на постель.
– Сука! Как мы будем жить, если ты сдохнешь! – ревел Адоль, бегая по хате и пугая домашних. – Вешаться! Ах ты, отморозок! Тебя даже похоронить не на что! Зима стала, копачей не наймешь! Кто тебе могилу будет долбить!
Мать, лежащая в соседней комнате, слабо улыбалась:
– Муравьев-Апостол… Ну те хоть за идею… Тех-то вешали…
– Заткнись, дура! Это все ты! Зажрались! Уроды!
– Вешаться надо на ремне! – тихо засмеялась мать.
Лелька, опершись о грязный замасленный дверной косяк, смачно рыдала. Маринка и Яська с видом детей подземелья ревели, захлебываясь соплями.
Глеб от страшной боли в шее чертыхался на себя, отвернувшись к стенке и натянув на голову рваное одеяло.
Ему стало легче. Он плакал от боли – и вдруг вспомнил, что ему только двадцать лет.
Проснулся он от прикосновения чего-то холодного. Словно его тронули выломанным гусиным плечом, которым хозяйки обметают печной шесток… Так, наверное, касается сама смерть, когда берет человека под опеку.
Это подошла Аделина Ивановна и трогала его ладонью.
– Сынок. Ты больше так не делай…
– Где этот… – почувствовав сильную боль, будто она шла по кольцу шеи, прошептал Глеб.
– Яблоню пилит. Я попросила.
И, тяжело подняв свое легкое, иссушенное болезнью тело, мать ушла в свою постель, больше похожую на старое неаккуратное гнездо.
Глеб улыбнулся.
На улице оттаял на ветках вчерашний дождь, и воробьи весело пищали в кусте бузины около окна.
Край леса блистал и капал расплавленным золотом, хоть все деревья уже и стояли раздетые, как нищие дети.
Глеб смотрел в голое окно на лес и солнце, с упоением слушая, как Адоль и старый Дроныч орут во дворе, работая двуручной пилой над столетним телом яблони, которую сажала еще бабка Адоля перед тогда еще новым, светлым домом, полным счастья ее новобрачной жизни.
Глава сорок шестая
Черный бумер
Григорьич приехал поздно вечером. Лиза увидела машину у дома, потому что вечерами любила сидеть на подоконнике, смотреть вниз на красно-желтые клены. Как их мотает ветром, как летят последние листья, обнажая черные кости ветвей.
Среди этого мельтешения фонарей, машин, листьев можно было наблюдать чужую, почти параллельную жизнь, никак не связанную с ее жизнью. Там ходили парочки, брели старухи, словно в законсервированных временем пальто с меховыми воротничками и в серо-коричневых однообразных платках и беретах. Там ехали таксисты, спешили машины с громкой музыкой, тащились с работы грустные дяди и тети.
А еще бежали дети. Цветные, победнее, и совсем другие, в подобранных родителями одеждах. Чтобы шапка была в тон плащику, а портфель по цвету к туфелькам или ботинкам.
Лиза могла часами наблюдать за людьми, чего раньше никогда не делала. Она словно сама сидела на этом старом подоконнике для обозрения себя. Иногда брала книжку и до тяжелых поздних сумерек читала, – пока Ленусь не звала ее сходить за пивом или вином или заказать новомодные суши, по которым вдруг стала сходить с ума вся Москва.
Иногда к Ленусе приезжали подруги. Свинозаяц, Филимошка или Большой Глаз. Они брали Лизу к себе на кухню и сидели там, терли о мужиках.
Лиза быстро уставала и уходила к себе, учить культурологию или историю государства и права. Или латынь, которая вызывала в ней интерес еще со времен театрального.
Так проходили выходные.
Машина Григорьича подъехала по мороси. Лиза увидела ее вползающее зелено-крокодилье длинное тело с проспекта на парковку у дома. Мишуня был с друзьями в бильярде, Ленусь сидела растрепанная, в мятом халатике и, поджав ноги, смотрела телик, набираясь «хайнекеном».
Лиза пробежала мимо сестры.
– Приехал, приехал!
Быстро одевшись в спортивный костюм и впрыгнув в ботинки, Лиза выпорхнула из квартиры и понеслась по лестнице.
Она приняла у Григорьича сумки и пакеты и полетела обратно.
Григорьич выгружал какие-то банки, сетки, авоськи – с обсмаленными* петухами, квашеными грибами, яблоками и всем, что навертела мать.
Лиза бегала.
Ленусь, вальяжно захлестнув халат, курила у окна, наблюдая, как Лиза носится.
Григорьич наконец чиркнул Лизу в щеку щетиной и пошел поднимать мешок с картошкой, закрыв машину.
Из салона машины пахнуло деревней, и у Лизы на секунду сжалось сердце.
Они поднялись. Григорьич пошел мыться, а Лиза жарить яичницу.
Дома было шаром покати, только зеленый суп недельной давности, который Ленусь варила для Мишуни (а скорее, для вида, что она хозяйка).
Бессонницы и алкоголь стирали с Ленусиного лица красоту все быстрее, но ей казалось, что это не так. С Лизой рядом Ленусь уже начинала меркнуть, что ужасно ее раздражало, – но что было поделать?
Лиза же, наоборот, набирала силы и мощи, – и, если бы не ее витиеватый характер, спокойно можно было бы выдать ее замуж. Но Ленусь, зная, что Лиза может устроить абсолютно любой спектакль, решила, что ей эти проблемы не нужны.
Григорьич выпил, поел и стал рассказывать.
На кухне они сидели втроем. Ленусь выпила водки и совсем окосела.
Лиза слушала новости. Как мама, как соседи, что там интересного, как Отченаш. Как Мешковы. Как все…
Лиза ловила взгляд Григорьича, но тот молчал. Про Глеба молчал. И наконец, не нагнав нужной сердечной температуры, Лиза ушла в комнату.
Она лежала во мраке, и по одеялу бежали тени голых ветвей, тревожимых ветром. Сейчас он мог бы лежать рядом. Он мог бы быть здесь. И они бы просто молчали, а она бы смотрела на него и его волосы, цветом чуть бледнее опавших листьев.
Лиза слышала, как пьяный Григорьич стал рассказывать про Глеба.
Что он пьет, гуляет, всем рассказывает про Лизку… Какая Лизка…
Лиза замерла без движения, боясь пропустить его слова.
– Да я вообще не понимаю, что она так втюрилась в него. Он же… Это же вообще! Болтун! Брехло! Мудила редкое!
