вернулся через несколько минут, сел за руль и, покрутив радио, выключил звук. Они сидели в полном молчании. Наконец Лиза выдавила:
– Филь, отвези меня домой.
Он завелся. За высокой оградой дома, около которого они остановились, залаяли большие собаки. Кто-то зажег свет на крыльце. Филька тихо отъехал, проехал до безлюдного поворота и остановился.
– А если я… Ну… если я влюбился в тебя. Что делать? – дрожащим голосом спросил он.
Лиза молчала, сжавшись на заднем сиденье.
– После того как ты приезжала, я уже надумал всякого. Ну, думаю, пусть нагуляется, а потом… А я давно, Лиз, давно тебя… люблю. Еще с училища.
Лиза не удивилась этому нисколько. Только все Филькины поползновения ей были безразличны.
– Я просто прокатиться хотела. Не надо мне, чтоб ты меня любил. Я не хочу.
– Может, я тебе даже предложение сделаю.
– Мне еще рано.
– Да нет… как раз.
– Ты самоуверенный. Мне рано. Да и что мы будем делать, если поженимся?
Филька оживился:
– Ну, доучимся. Потом попутешествуем, поживем для себя, мир посмотрим, заработаем бабла, а потом заведем детей.
Лиза посмотрела на него как на идиота:
– Домой. Мне надо домой. Меня хватятся. Сестрин муж тебя в бетон закатает. Понял?
– Хочешь, пыхнем? – спросил Филька совсем буднично. – Или ты не употребляешь?
Лиза дернула плечом, на котором синели Филькины засосы.
– Не хочу. Мне и так жить фигово.
В этой никогда не темной московской ночи она выглядела как мраморная статуя, которую украли из музея и положили в машину.
– Грустная ты какая-то. Не ешь, что ли? – спросил Филька.
– Не знаю.
– Ладно. Это все треп. На самом деле я тут что-то думал, думал… И решил, что… да. Я в тебя влюбился.
– Ну, ты уже говорил.
– А почему ты считаешь, что нельзя этого сделать?
– Дурак, ты дурак! – крикнула Лиза и, внезапно почувствовав, что вот-вот снова заревет, упала на сиденье.
– Допустим, я дурак… Но ты ж не дура… Решишь в свою пользу. К тому же чего дергаться? Погнали!
И Филька, взвизгнул шинами, полетел.
Глава сорок седьмая
Жестяной Вифлеем
Вскоре они полетели в Прагу.
Оказавшись запертыми в пространстве одного номера, Ленусь с мужем до драки выясняли отношения. Играть в казино было идти не с чем, и у Мишуни сносило крышу от скуки и наркотической трезвости. Так свободно, как в Москве, в предрождественской Праге вести себя было нельзя – могли бы быть серьезные проблемы с полицией.
Лиза снова ночевала в одиночестве – в отдельном номере. Жалюзи на окнах отеля «Вилла Ассен» были плотно закрыты. Ни один луч естественного света не проникал в номер. Лиза как-то попыталась с ними разобраться. Дергая, она сломала их и увидела в утреннем тумане черные кресты надгробий и каменных ангелов, парящих над его пустотой.
Лиза откинулась от окна, ничком упала на постель и лежала, пока не постучала в дверь вечно раздраженная Ленусь.
Через день они были уже в Карлштейне, маленьком городке с замком. Там одиночество Лизы разбавило присутствие друзей из Германии и их детей. После многих дней Лиза снова забылась и отогрелась, пуская салюты, бегая по мощеной улочке и рисуя немецким девочкам русских красавиц в кокошниках…
– Груба жизнь… – повторяла Лиза еще в театральном институте выученные навсегда реплики из чеховской «Чайки».
Небо Карлштейна озарялось русскими фейерверками.
– …Почему вы всегда ходите в черном?..
Наступила новогодняя ночь, и снова Лиза впала в ступор.
– …Это траур по моей жизни, я несчастна…
Зачем, думала она, эта любовь, если потом из нее невозможно выбраться? Но тем не менее выбиралась она гораздо быстрее Глеба, которому сама окружающая атмосфера не только не позволяла забыть, а каждым кустиком чертополоха била по оголенным нервам.
– …Константин Гаврилович застрелился…
Если бы не случилось беды, Лиза бы так и не вернулась в Антоново в ближайшее время. Без нее там шла извечная, своя жизнь. Кропотливая, суетливая и уже надорванная новой исторической эпохой, которую все не заметили за постоянным выживанием или пьянкой.
Заболела Нина Васильевна, наевшись свинушек. Всю осень она, дорвавшись до леса, носилась по бору и собирала и консервировала, собирала и консервировала. А потом, с картошкой, и Григорьич, и она каждый день ели грибы. Может быть, что-то повлияло на их с Григорьичем уже немолодые организмы, но внезапно они оба страшно занемогли.
Фаина Самуиловна прибегала к ним колоть лекарства. Она работала теперь в фельдшерском пункте и понимала, что дело серьезное, надо москвичей в больницу. Но Нина Васильевна, зная, что Ленусь, Мишуня и Лиза в Праге, не хотела ничего говорить, чтобы не портить им праздники.
– Поболеем, помрем так помрем… – говорила она.
Бим постоянно выл на цепи. До того выл, что однажды Глеб, качаясь от выпитого, пришел к Григорьичу разбираться, почему собака воет. Увидав Григорьича в плачевном состоянии, он поднял на уши всех, кто мог бы чем-нибудь помочь. Схватив за грудки Маринку, которая, примирившись с реальностью, загуляла с Солдатом, он заставил ее бежать и звонить Лизе.
– Звони Елизавете! – кричал Глеб не своим голосом. – Скажи, что мать с отцом помирают.
Маринка в ужасе побежала к бывшему Семену. За какие-то обещанные коврижки осталась у него на полдня и звонила, звонила… Лиза только вернулась домой из аэропорта. Понимая, что ей могут звонить в любое время, и не имея обратной связи с родителями, она держала телефон при себе. Звонок поднял ее в два часа дня.
– Лизка! Приезжай срочно, Лизка! – завопила в трубку Маринка. – Твои батьки помирают, они уже вторую неделю лежат, даже печку забывают!
Лиза вскочила с диванчика.
– Что, что случилось, почему они сами не звонят?
– Приезжайте срочно, а то не застанете!
Через два дня должно было наступить Рождество. Лиза растолкала сестру и Мишуню. Ее подтрясывало.
Захватив с собою документы, Лиза рванула в «Трансагентство» за билетами. Взяла купе на вечер. Ленусь, недовольная порушенными планами и испорченными праздниками, потащилась на вокзал с Лизой и Мишуней. На другое утро они уже были в райцентре и, поймав такси, ехали в Антоново.
Ленусь материлась. Мишуня молчал, на его скулах от гнева ходили желваки. Возле дома Белопольских у Лизы чуть не остановилось сердце.
Снега почти не было. Улица свежо сияла вчерашним проливным дождем, приклеившимся к веткам слюдяными корочками. А у колонки, в серой фуфайке на голое тело, в своих извечных штанах и сапогах, сидел Глеб и что-то шил. Он равнодушно глянул на машину, как показалось Лизе, и встретился с ней глазами…
«Это видение», – подумала Лиза и зажмурилась на заднем
