и фольклора в университетах и институтах вели исследования. Музеи каталогизировали и выставляли материальное наследие каждой нации, а издатели массовыми тиражами выпускали произведения героев культуры своей республики. Кроме того, популярным способом воспевания прошлого стали исторические романы. Анекдотичность ситуации заключалась в том, что советские историки писали художественную литературу, а советские авторы художественной литературы писали историю. В Узбекистане эпоха Тимуридов стала объектом пристального внимания ряда писателей. Пиримкул Кадыров в романе «Юлдузли тунлар» («Звездные ночи», 1978) рисует панораму эпохи Бабура, а в продолжении – «Авлодлар довони» («Перевал поколений», 1988) – повествует о подвигах его преемников, императоров Великих Моголов Хумаюна и Акбара, которые считались великими узбекскими героями. Адыл Якубов в книге «Улугбек хазинаси» («Сокровища Улугбека», 1974) с любовью писал об Улугбеке. Оба этих романа получили высокую оценку критиков и были переведены на несколько иностранных языков. Таджикский писатель Сатым Улуг-зода создал романы, прославляющие Рудаки и Фирдоуси, первых поэтов, писавших на новоперсидском языке и работавших в Мавераннахре; пьесу об Абу Али ибн Сине и роман под названием «Ривояти Согди» («Согдийская сказка») о вторжении арабов в Согдиану.

Однако восстановление культурного наследия было избирательным. Великие герои культуры прошлого прославлялись за внесенный ими вклад в мировое культурное наследие, патриотизм, гуманизм и свободомыслие. Их тексты рассматривались в отрыве от исторических и культурных истоков. Суфийская поэзия Навои и Махтумкули прочитывалась в национальном духе, но ее исламская подоплека в значительной степени игнорировалась. Такого рода секуляризация культурного наследия происходила в советских условиях, но была для них не уникальна. Всевозможные национальные движения смотрели на героев своего прошлого сквозь призму национальности и перечитывали эти произведения с тем, чтобы найти в них ответы на вопросы современности. Что еще более важно в советском контексте, так это что такие нарративы свидетельствовали о древности каждой нации, ее существовании на протяжении долгих веков, ее исторических притязаниях на свою территорию и ее месте в мировом (не только советском) сообществе наций. Кроме того, они давали культуре сугубо национальную идентичность и делили прошлое между разными народами, которые, как теперь считалось, всегда существовали как отдельные образования. Таким образом, исторические личности становились достоянием той или иной нации, как и великие произведения искусства или литературы. В глобальном контексте это явление едва ли можно счесть чем-то необычным. В ходе подобных процессов Бах и Бетховен стали достоянием Германии (и Запада в целом), а Вивальди – итальянским гением. В Центральной Азии национальные нарративы невероятно походили на то, что представлялось провидцам 1920-х годов, хоть сами они уже лежали в безымянных могилах, а имена их не дозволялось упоминать. Наиболее наглядно это проявляется в том, как представлялось узбекское наследие. Джадиды в 1920-х годах считали узбекский народ наследником всей традиции мусульманской государственности и культуры оседлой Центральной Азии. В серии научных томов, опубликованных в 1926–1928 годах, Фитрат изложил канон узбекской литературы, который простирался от самых ранних произведений на тюркском языке через возникновение восточнотюркского языка, его расцвет при дворах эпохи Тимуридов и его трансформацию в узбекский период вплоть до появления современных выразительных форм у джадидов. В 1930-х годах Фитрат подвергся жестоким нападкам за «пантюркизм» и другие всевозможные грехи, и эти аргументы заняли видное место в обвинительном заключении, которое привело к его казни в 1938 году. Посмертно Фитрата оправдали, поскольку позднесоветские нарративы об узбекской нации строились именно на тех растянувшихся на века связях и пересечениях, которые установил он.

Вся эта работа национального прославления финансировалась Советским государством и осуществлялась абсолютно в открытую благодаря значительному расширению советской системы образования в послесталинские годы. Расширение было как горизонтальным, так и вертикальным. В каждой деревне и районе появились начальные школы, а по всем пяти республикам раскинулась плотная сеть средних и профессиональных учебных заведений. Всеобщее школьное образование не только обеспечило всеобщую же грамотность – и так уже феноменальное достижение, учитывая очень высокий уровень неграмотности в эпоху до революции, – но и стало важным вектором социализации советского гражданина. Школьные программы были в значительной степени однородны по всей стране. Одновременно расширялось высшее образование. В начале Второй мировой войны в регионе было всего три университета: два в Узбекистане и один в Казахстане. К концу 1950-х годов в каждой республике уже было несколько университетов, а также многочисленные педагогические и профессиональные училища. Существовала параллельная структура научно-исследовательских институтов: у каждой республики была своя академия наук с разветвленной системой НИИ – как гуманитарных, так и естественно-научных. Эта обширная инфраструктура образовательных и исследовательских организаций готовила новое поколение специалистов, и она же обеспечивала большое количество рабочих мест для тех, кто занимается интеллектуальным трудом. В технических и научных областях по-прежнему преобладали европейцы, но гуманитарные науки в каждой из республик монополизировали представители титульной нации. Советская система образования произвела и затем трудоустроила большое количество историков, литературоведов, этнографов, фольклористов и музыковедов, которые стали видеть себя создателями и хранителями самобытных национальных культур.

Советская центральноазиатская интеллигенция пользовалась статусом профессионалов и была плотно интегрирована в советские учреждения. В этом плане она сильно отличалась от улемов и джадидов, прежних групп интеллектуалов, уничтоженных в 1930-х годах. Конечно, некоторые элементы преемственности с предыдущими поколениями также оставались. Несколько человек, переживших ГУЛАГ, после реабилитации вернулись к академической деятельности. В новую интеллигенцию вошли и дети тех, кто подвергся чистке. В этом им помогали широкие семейные сети, однако им пришлось переосмыслить себя: умалчивать о своем происхождении и делать акцент на приверженности своих знатных семей служению обществу. Им это удавалось, и после войны многие нашли себе ниши в советских учреждениях. Мухаммаджон Шакури (или Шукуров, 1925–2012) – сын Садри Зиё, бухарского шариатского судьи, который поддерживал младобухарцев и умер в советской тюрьме, – стал ведущим ученым в области таджикской литературы, защитил диссертацию в Москве и в 1981 году был избран членом Академии наук Таджикистана. Бароат Ходжибаева – дочь Абдурахима Ходжибаева, первого главы правительства Таджикистана, низложенного в 1933 году, – также защитила диссертацию в Москве (в 1968 году) и стала видным ученым в Таджикистане. Отец Чингиза Айтматова (1928–2008), самого известного писателя Киргизии, пользовавшегося широкой популярностью во всем Советском Союзе, был одним из первых киргизских коммунистов, расстрелянных в 1938 году. Есть множество и других примеров детей репрессированных, которые не отвернулись от советского строя. Их истории повествуют не только о выживании, но и об адаптации. Другие представители новой советской интеллигенции происходили из более скромных слоев общества. Они оказались бенефициарами массового расширения образования в послевоенные годы и советского режима в целом. Они открыли для себя мир обучения в разного рода советских институциях, и мир этот сформировал их как личностей. Они были полностью советскими, хотя и оставались выходцами из Центральной Азии. Кроме того, позднесоветская интеллигенция в Центральной Азии была тесно связана с национальными партийными элитами узами дружбы, а иногда и брака. Многие политики сами были писателями. Шараф Рашидов, как мы помним, был романистом и на протяжении двух лет возглавлял Союз писателей Узбекистана, прежде чем взошел на вершины политической власти. Тесные связи между культурной и политической элитами во многом определили черты советской жизни в Центральной Азии.

Национальность была не просто вопросом нарратива об историческом прошлом и прославления аутентичности. Она стала укореняться в повседневных социальных практиках. Если политика партии и государства признавала и во многом подтверждала национальные обычаи и традиции, то командная экономика заложила основу для укрепления традиционного образа жизни, особенно в сельской местности. Советская экономика с ее вечным дефицитом создала необходимость в социальных сетях, основанных на семьях и сообществах, чтобы получать доступ к товарам и услугам, которые нельзя было достать за деньги. В сочетании с упором на сельскохозяйственное производство советская система породила глубокий социальный консерватизм в центральноазиатском обществе.

Коммунистические ценности коллективизма накладывались на ритмы сельскохозяйственного труда, воспроизводя в результате солидарность на местном уровне, сильно поколебленную потрясениями 1920–1930-х годов. Колхозы сделались своего рода узлами общности. Председатели колхозов и местные партийные чиновники, которые несли ответственность перед государством за выполнение производственных планов, действовали в качестве агентов как государства, так и локальных сообществ{314}. Авторитарное правление председателей колхозов воссоздало на удивление патриархальный порядок, который черпал свою легитимность из местных обычаев. В махалли и колхозы вернулось

1 ... 73 74 75 76 77 78 79 80 81 ... 119

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид бесплатно.

Похожие на Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид книги

Оставить комментарий