до революции, а в советский период и на средства коммунистического государства они воплотились в жизнь. Национальные категории стали важной частью жизни людей. Национальность, записанная в паспорте, была политически значима и придавала смысл самоощущению людей. Граждане воспринимали эти категории как нечто само собой разумеющееся и придавали им большое значение. Важно и то, что эти национальные идентичности не подрывали советский порядок, а скорее делали его привычным и естественным. Винсент Фурнио назвал этот процесс «тихой коренизацией» в рамках советского правления в послевоенной Центральной Азии{312}.

Советская культура должна была быть социалистической по содержанию и национальной по форме. Сам лозунг был сталинским, но в нем содержался вызов, с которым сталкиваются все общества в современном мире: как быть современным и при этом сохранять чувство самости? Как, скажем, Японии адаптироваться к новым обычаям, товарам и идеям, которые приносит в нее современный мир? Как американскому обществу принять новые идеи или новые гендерные идентичности, возникшие в результате индустриализации и урбанизации? Как должна выглядеть современная индийская семья? Что означала современность для иранцев? Модернизация всегда вызывала беспокойство и споры, а диалектические отношения между изменениями и аутентичностью везде складывались по-разному. В Советском Союзе партия-государство претендовала на право определять как идею современности (которая рассматривалось как социализм), так и идею национальности. С течением времени границы второй сдвигались. Как мы уже заметили, подозрительность, которую Сталин испытывал к разного рода проявлениям национализма, очерчивала пределы для самовыражения. В 1930-х годах центральноазиатские элиты уничтожались по обвинению в национализме, и затем – в послевоенный период, при позднем сталинизме, – выражение любых национальных чувств снова оказалось криминализовано. Хрущевская оттепель изменила культурный ландшафт и расширила границы допустимого. Ситуацию изменили появившиеся в этот период новые, снова уверенные в себе национал-коммунистические элиты в сочетании с новым поколением интеллигенции в каждой республике. Национальные культуры и идентичность не подрывали советский порядок, скорее они сформировались в советских условиях и стали возможны благодаря им.

Национальность в Советском Союзе была официальной категорией. Принадлежность к той или иной национальности подразумевала последствия практического характера, начиная с выбора доступной школы для ребенка и заканчивая предпочтениями в трудоустройстве. Таким образом, национальная принадлежность вошла в повседневную жизнь советских граждан. Национальность становилась материальной сущностью посредством множества практик самого разного свойства. Ее маркером выступала пища. У каждого народа была своя кухня, и в центре ее было одно блюдо, считавшееся его гордостью: плов у узбеков (у таджиков был свой особый вариант), бешбармак у казахов, ишлыклы у туркмен и так далее. У каждого народа была своя одежда. Национальный стиль был повсеместен. Процесс обретения национальной принадлежности включал в себя стандартизацию и до некоторой степени упрощение. Национальные формы для каждой нации строго определялись, кодифицировались и подлежали бережному сохранению. В 1920-х годах изучение местного наследия было частью проектов центральноазиатских интеллектуалов. После уничтожения этого поколения задача кодификации форм перешла в основном в руки европейских этнографов и даже партийных работников. Национальная интеллигенция нового поколения вернула себе эту роль. В советской плановой экономике отводилось место производству локальных товаров для каждой республики – не только произведений искусства, создававшихся для публичной демонстрации, но и (что более важно) предметов повседневного обихода, таких как одежда, посуда и мебель, выполненных в различных национальных стилях. В советский период, а особенно в послесталинские годы, каждая нация заявляла свои права на определенные узоры и мотивы. Изготовление таких товаров часто переносилось на фабрики, однако и кустарное производство не прекращалось. Национальные товары образовали целую нишу в советской плановой экономике, где мастера традиционных ремесел могли выживать в радикально новых условиях{313}.

Советская политика и советская наука рассматривали нации как естественные явления. В конце 1930-х годов советские этнографы и историки приняли концепцию этногенеза, согласно которой каждая нация имеет определенный генетический состав, сформировавшийся в результате смешения разных генов за несколько веков. У каждой нации был свой собственный набор черт и свой послужной список культурных достижений, уходящий корнями в прошлое. Не все национальные характеристики поощрялись – феодальные, религиозные или другие ретроградные черты прошлого подвергались осуждению, – зато у каждой нации были выработанные народными массами (следовательно, прогрессивные) особенности, которые воспевались в советской культуре. Что можно было считать прогрессивным, а что нет – становилось предметом на удивление широкого обсуждения. Недавнее прошлое вызывало много вопросов, поскольку было связано с начальным периодом советской власти, весьма беспорядочным. Тех, кто проиграл в культурных и политических битвах 1920–1930-х годов, чествовать не дозволялось. В силу этого казахская история переписывалась так, чтобы в ней не было ни единого упоминания о поколении интеллектуалов, сформировавших Алаш-Орду, а новейшая история узбекской литературы не включала в себя имена Абдурауфа Фитрата и Чулпана. У процесса реабилитации, развернувшегося в хрущевские годы, были свои пределы. Многих из первых критиков большевиков так и не реабилитировали, а кого-то – не до конца. В Узбекистане, например, Абдуллу Кадыри реабилитировали и написали ему соответствующую пролетарскую биографию. В 1957 году его романы вновь вышли в печать, впервые на кириллице, и в книжных магазинах они расходились на ура. Кадыри никогда, собственно, и не переставал быть любимым автором в пантеоне узбекской прозы, однако контекст, в котором он создавал свои тексты, упоминать не следовало. У Фитрата и Чулпана была иная судьба: юридически их реабилитировали, однако их работы не переиздавались, а их имена упоминались лишь как пример образцов контрреволюционного буржуазного национализма. Искусственное забвение, которому подверглось недавнее историческое прошлое, не распространялось на события более давние, которые с удовольствием национализировались. Интеллектуалы каждой нации создали каноны литературы и искусства, а также пантеоны великих деятелей культуры. Великие устные эпосы, которые в позднесталинский период стали объектом нападок, снова сделались предметом национальной гордости и обрели статус эталона для современной литературы и фундамента для мифов о происхождении. Киргизская интеллигенция возвела эпическую поэму «Манас» длиной в 500 000 строф, впервые записанную в царский период, в ранг памятника киргизского языка и национальной культуры. Казахский фольклор тоже воспринимался как исток письменной литературы, возникшей только в XX веке. Туркменские ученые проследили путь туркменской литературы, который пролегал от самой ранней тюркоязычной поэзии, которая слагалась на туркменских землях, через творчество поэта Махтумкули (1724–1807) и вплоть до советского периода. Узбекские и таджикские ученые заявили о своих претензиях на наследие еще более давней письменной литературной традиции: они считали своими тюркскую и персидскую словесность Центральной Азии. Антологии узбекской литературы, издававшиеся с 1950-х годов, начинались с произведений Махмуда аль-Кашгари и Юсуфа Хасса Хаджиба, первых авторов, писавших на тюркском языке, затем охватывали восточно-тюркскую поэзию Ата, Ясави (великого суфийского мастера) и Лутфи, а венчались текстами Навои. Канон включал в себя и весь период после правления Тимуридов и доходил до XX века. В пантеон узбекских культурных героев входили как суфийские деятели – Ахмед Ясави и Навои, так и масштабные фигуры эпохи империи, например внук Тимура Мирза Улугбек (1394–1449), выдающийся астроном и создатель обсерватории в Самарканде, а также Захир-ад-дин Мухаммад Бабур (1483–1530), тимуридский князь, основавший империю Великих Моголов в Индии. Таджикский канон очертил еще в 1926 году Садриддин Айни, который в своем монументальном труде «Образцы таджикской литературы» назвал таджикской всю поэзию на персидском языке, созданную в Мавераннахре. Поскольку именно в Бухаре персидский язык вновь возник в качестве литературного после разрушений, связанных с арабским завоеванием, таджикская литература отныне прослеживалась от самых истоков того языка, который сейчас называется новоперсидским.

У того, что дозволялось говорить, по-прежнему были свои границы. Хрущевская оттепель не затронула многие фундаментальные принципы сталинской национальной политики и общепринятые взгляды, согласно которым Российская империя сформировалась на основе присоединения различных регионов, а не путем военных завоеваний; русские были старшими братьями в семье дружественных народов, а русский язык был средством международного общения, сохранившимся до конца советской эпохи. Тем не менее даже в таких условиях у советской центральноазиатской интеллигенции оставались немалые возможности для развития национальной культуры и прославления своей нации. Над этими задачами трудилось множество литературоведов и историков, которые опирались на обширную систему исследований и публикаций. В каждой республике были литературные и научные журналы на местном языке, а хорошо укомплектованные кафедры истории, литературы, этнографии

1 ... 72 73 74 75 76 77 78 79 80 ... 119

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид бесплатно.

Похожие на Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид книги

Оставить комментарий