Карину, списал все это на послеродовую депрессию. Она была в ужасе, когда увидела Оливку у меня на руках. И сбежала от меня в аэропорту, так и не заехала в свою виллу.
Бух-бух. Грохочет то ли гром в резко потемневшем небе, то ли полумертвое-полуживое сердце, дезориентированное в пространстве тела. Волосы шевелятся на голове. Нет сил стоять, кажется, что позвоночник вот-вот высыпется горохом мне в трусы, если не посажу задницу прямо сейчас на бордюр у дороги.
Аделина тряслась при виде меня в Красноярске, когда вышла зареванная из туалета на дне памяти Дружинина старшего. Именно Аделина Игоревна самоотверженно вела дело Игоря Владимировича. Игоревна. Игоревна! Хватаюсь за голову, которая разваливается на куски от тяжести.
Бух-ббббах.
Сердце падает к копчику. Его аритмичные взрывы пронизывают все тело, которое начинает трястись. Как будто выжрал бутылку виски, на пьяных ногах еле дохожу до скамьи, на которой сидит молодая мамаша, приглядывающая за ребенком на детской площадке. Она испуганно отодвигается, подозрительно осматривая меня, а потом и вовсе забирает ребенка и сматывается куда подальше.
Со стремительной скоростью обнажаются все новые картинки, связанные с Аделиной.
Ее застывшее лицо при виде разбитого аккорда. Герда, вылизывающая незнакомку во дворе моего дома. Ее неадекватный побег после встречи с Кариной и Кирюхой.
Панические атаки при виде тонировки и ножей.
Шрам во весь живот.
Все пазлы встают в одну объемную картину, которую я замечал с самого начала, но отговаривал себя, списывая все на помутневший от тоски по Кире рассудок. Я игнорировал очевидное, невозможное, немыслимое.
Аделина всегда напоминала мне Киру.
Запахом.
Манерой говорить.
Я даже в ее голосе слышал покойную жену, считая себя психопатом.
Достаю телефон и роюсь в памяти телефона. Всматриваюсь в наши фотки с Кирой. В видео Аделины.
В груди все режет. Сердцетрясение из поднявшихся комков воспоминаний выписывает беспощадный вердикт.
ОНА была рядом со мной все эти годы, но я ее не вычислил. Сходил с ума, не понимая, что за наваждение преследует меня по имени Аделина. Запрещал себе думать о таинственной жене Потапова, о которой никто ничего не знал.
Теперь я знаю.
Аделина. Это. Кира.
Как только эта мысль “Кира-Аделина” светящейся точкой мелькает в голове, все остальные – истончаются и перестают иметь значение. И эта неочевидная, невозможная, фантастическая ветка вероятности становится моим персональным источником питания, объясняющим почему меня, как сбитого летчика, жизнь не выкинула из большой авиации.
Безжалостно катапультирую мысли, что все это время она обходилась без меня. Что осознанно, расчетливо все спланировала и выбрала жить в мире, где мне не предусмотрено место.
Я помню каждую нашу встречу за эти годы и сейчас, сидя в кресле самолета, я смотрю на них иначе. Одни и те же слова, одни и те же смыслы из черно-белого кино становятся цветными.
Я не виню ее за ад, в котором я пытался существовать. Я его заслужил. Но я хочу вытащить из нее, высосать губами каждый весь ужас, что она пережила. И черта с два она мне это не позволит! Я с нее не слезу во всех смыслах этого слова. Она – моя Кира, ставшая без меня еще сильнее. Хочу знать о ней все. И я восполню дефицит меня в ее жизни в каждом новом дне.
Как бы она не конспирировалась и не прикрывалась Аделиной, она всегда оставалась собой. Даже если сама того не понимала. От нее несло Кирой так, что я задыхался рядом с ней от воспоминаний и в то же время не мог ими надышаться.
Она бежала не от меня.
Она бежала от себя.
От нашего прошлого, что искалечило нас обоих.
Да, она не захотела бороться за нас. Я не виню ее в этом. Она выжила. Это главное. Вышвыриваю и захлапываю дверь перед носом картинок о бессознательной окровавленной Кире на руках человека Потапова после похищения. О довольном отце, рассказывающем, как насиловал ее. О замершей во времени и пространстве Кире с безжизненным взглядом в больнице. Полуживой, с опущенным взглядом Кирой, очертившей вокруг себя зону отчуждения, в которую не пускала никого.
Помню ее письмо, которое получил до того, как узнал про аварию. Я знаю его наизусть.
“Знаешь, Макс, если бы у меня была возможность переписать последние полгода своей жизни, я бы это сделала. Я бы лучше тешила себя иллюзией, что люблю другого, других, неважно сколько бы было их в моей жизни, постели. Но я бы променяла каждую секунду счастья с тобой на имитацию бурной жизни без тебя. Мешает “бы”. В нашей жизни нет опции переписать прошлое.
Ты правильно тогда сказал, что жалеешь о каждом прожитом дне со мной. Я возвращаю тебе твои слова. Я жалею о каждом мгновении, прожитом с тобой. Лучше бы я никогда не знала тебя. Был бы жив мой папа. Моя семья не развалилась бы на части. Я бы просто жила, танцевала и радовалась миру, как раньше.
Ты заменил мне все, а я слишком поздно поняла, что так отчаянно пыталась показать, доказать тебе, что любовь существует, что она может заткнуть собой любую дыру в сердце и развеять любую тьму, что сама с головой увязла в этой иллюзорной трясине. По шею в болоте, будучи Булатовой, я цеплялась кончиками пальцев за единственную возможность оставить себе что-то прекрасное после нас, но и ее вы отобрали у меня.
Я разведусь с тобой заочно. Киры Булатовой больше нет. Слишком высокая цена за эту фамилию.
Я никогда не прощу себя.
Я никогда не прощу тебя.
Я оставила тебе прощальный подарок. Это и есть мой ответ на твое “как все исправить и что мы должны попытаться это сделать”. Ищи его в том месте, где когда-то учил меня водить. Чтобы ты никогда не забывал, что мы натворили.
Не твоя Кира”.
У нас нет шанса переписать свое прошлое.
У нас есть возМОЖНОсть создать свое настоящее.
И каждый новый день оставшейся жизни – это твоя возНУЖНОсть взять ручку и вписать в новые страницы своей книги жизни все, что ты хочешь. Даже если страшно, что не получится. Особенно, если страшно.
Глава 19
Макс
Прилетев, я больше не пытался дозвониться до Потапова. Я знаю свою правду. Даже если я сошел с ума. Я еду к своей любимой женщине, кем бы она не была. Я еду к своей дочери, чьей бы она не была. Они мои. Всегда были. И всегда будут.
По дороге заезжаю домой
