и звоню Наталье Андреевне. Она сразу берет трубку.
– Я знаю, кто такая Аделина. Где она? – Хриплю, не узнавая свой голос.
– Здесь, в лагере, – она не спрашивает, о чем я. Она знает.
Кладу трубку.
Не сбежит.
На спидометре стрелка заваливается на правый бок. От ветра срывает скальп. Лицо разрывает. Но мне плевать. В этом мире для меня имеет значение только одно. Жива.
Останавливаю машину, оказавшись в густом пыльном облаке. Чувствую скрип песка на губах, зубах. Вытираю рот, сплевывая грязь и жадно глотая воду из завалявшейся бутылки под засохшими цветами на переднем сиденье.
Вижу Оливку с Натальей Андреевной. Малышка бежит ко мне, пока ее бабушка пытается увеличить скорость колес на своей коляске. Я полюбил ее с первого взгляда в самолете, как только увидел. Вдыхаю запах ее кудряшек, не разбирая слова в ее верещании. Как я сразу не увидел в ней ее мать? Она же вылитая Кира. Наталья Андреевна боится смотреть на меня. Глаза опухшие от слез.
– Где она?
– В танцевальном зале. Она снова танцует, Максим.
– Вы ей сказали? Она знает?
– Нет. Но она ждет тебя. Максим, пожалуйста, – не даю ей договорить. Это только наше с ней дело. Советчики нам не нужны.
Нежно целую щеки Лив и говорю, что скоро вернусь, обещая вместе искупаться, а потом поехать за подарками. Она хлопает в ладоши и, радостная, тянет бабушку к озеру.
Чем ближе подхожу к танцевальному залу, тем сильнее клокочет сердце. Тем тяжелее каждый шаг. Тем острее все режет в горле. Захожу. Она спиной ко мне показывает детям сложное движение. Она крутится на одной ноге и застывает при виде меня. Кровь отливает от ее лица. Тысячи оттенков чувств пробегают по нему. Как я мог не видеть, что она Кира? Моя Кира!
Она распускает детей и остается стоять на месте. Смотрим друг на друга, тяжело дыша.
– Каждый день, стоя у твоей могилы, я убеждал себя, что это конец. Что тебя больше нет. Знаешь, я так и не принял это. Для меня ты всегда была жива, – она вздрагивает, жалобно заскулив, как от удара хлыстом. Надвигаюсь на нее. Она упирается спиной в зеркало, а потом руками в мою грудь. Пытается отодвинуть меня, спрятаться, бегает глазами по залу, но бежать некуда. Отодвигаю волосы с родного лица, освобождая от них лоб, видя его впервые так четко, так ясно. Подушечками пальцев ощупываю тончайшие невидимые следы от шрамов. – Глупая, ты думала, я смогу жить без тебя? Кира, пять лет! Пять гребаных лет!
Она всхипывает и на какую-то секунду мне хочется ее ударить. Наотмашь. За украденные годы нашей жизни. И следом биться головой о зеркала сзади нее. Причинить себе такую физическую боль, чтобы вытащить застывший в недрах тела ор. Только сейчас меня в полной мере настигает осознание, что мы натворили. Но эти глаза с застывшими в них слезами раскаяния, они вырывают меня из пекла, выбрасывают белый флаг надежды и огнетушителями усмиряют пламя боли.
– Макс… – Пальцы, упирающиеся в мои плечи, начинают сминать их вместе с тканью футболки. А потом она прячет свое лицо у меня на груди и начинает рыдать. Громко, протяжно. Воет по-волчьи. Содрогается. Я прижимаю ее к себе, забираю всю ее боль, впечатываясь в нее всем телом, сливаясь в одно неделимое целое. – Макс, прости. Я хотела все рассказать, признаться, но ты уехал…Оливка, она…
– Она моя, – рычу в ответ, заглушая страшное признание. Не хочу, чтобы она произносила поганое имя, переживая снова тот ужас, и кидая страшные слова мне в лицо. – Клянусь, я никогда не произнесу имя ее биологического отца и всегда буду считать ее своей.
Кира отстраняется от меня, заглядывая в мое лицо и произносит слова, которые я не хочу слышать, вопрос, на который я не хочу отвечать вслух, оскверняя этот момент.
– Какого биологического отца?!
– Моего отца. Это ведь его дочь? Ильдара Тимуровича Булатова? – Если она хочет разрушить последние тайны между нами, что ж, мы вместе, рука об руку, сделаем это.
– Она твоя. Твоя дочь, Максим. Твой отец… Он не успел… Оливка… Она твоя. У меня никогда никого не было, кроме тебя, – Мои руки падают, и я начинаю пятиться от нее. Но Кира обхватывает мое лицо руками и повторяет эти два слова снова и снова, оставляя только их внутри моего сознания “ОНА ТВОЯ”.
Разве может быть правдой то, о чем я так отчаянно мечтал, чувствуя необъяснимую связь с Аделиной, с ее дочкой, с этим белокурым кудрявым ангелом, что я хотел выкрасть у Потапова? Она… Моя?!
– Прости, прости меня, – Кира вытаскивает меня из оцепенения своими губами, осыпая ими все лицо, шею, тело сквозь одежду. Но я по-прежнему глохну, собираю себя по кускам. – Я думала так будет лучше, а когда узнала, что беременна, хотела рассказать правду, что жива, что у нас будет ребенок, но узнала о Карине и вашем ребенке… И закрыла окончательно эту дверь. Я так ненавидела тебя, потому что любить было невыносимо. Прости меня… Умоляю, ответь же что-нибудь.
– Оливка… Она моя? – Дочь. У меня есть дочь. Наша дочь. Как такое возможно? Но я верю Рапунцель. Где-то глубоко внутри, я знал это. Не могло быть иначе. На слове “дочь”, которое теперь я воспринимаю как самое прекрасное слово в мире, тело наполняется легкостью, становится невесомым. Я окончательно избавляюсь от оков прошлого. – Я мечтал, чтобы она была моей дочерью, увидев тебя в самолете. Не зная, кто ты. Рапунцель… Я держал свою дочь на руках… Я видел ее первые шаги…
– Ты видел ее раньше… – Что такое она несет?! Чего еще я не знаю?!
– Когда?!
– Тогда в роддоме, ты был с Кариной и Кирюшкой. Я пришла на осмотр перед родами и услышала твой голос, – она начинает всхлипывать с новой силой, а потом начинает хохотать, как безумная. – Я пыталась сбежать, боялась, что ты узнаешь меня, я ведь сделала пластику только после рождения Оливки… Я упала, а ты поднял меня. От стресса у меня отошли воды. Ты не видел ее рождения. Но ты был рядом в тот день… За несколько часов до ее рождения.
Теперь из меня вырывается истеричный смех. Вот и скажи мне кто, что судьбы не существует! Кира смотрит на меня выжидающе, боязливо, вжимая голову в плечи и не понимая, чего от меня ожидать. Она не знает главного. Я видел свою дочь. ВИДЕЛ.
– Я столько раз вспоминал эту беременную. Она не выходила у меня из головы, –
