пораженный сифилисом. А рядом надпись: «Почему кусок этого черепа помещен под ножкой, сие легко можно постичь, ибо сия шлюха не приобрела бы своего недуга, если бы не ее гнусное занятие… все сие хранится в прозрачной жидкости». Бренности жизни посвящена «сухая» композиция: у подножья скалы из мочевых камней стоят два детских скелетика. Один, смеющийся «Демокрит» с серпом в ручке, восклицает: «Поскольку в жизни приходится испытывать столько бед, я молча радуюсь, что освобожден от этого смертью»; другой, «Гераклит», рыдает в платочек из засушенной человеческой кишки и говорит: «Мы, лишенные этой сладкой жизни и отнятые от груди, вырваны злой смертью и положены в темную могилу»[782]. Вот и стоит задумавшийся над сим противоречием какой-нибудь петровский юноша, пока к нему не подойдет за милостыней живший при Кунсткамере монстр Фома Игнатьев. Он – из иркутских крестьян, прислан в Кунсткамеру согласно указу от 13 февраля 1718 г. о доставке в столицу уродов с наградой – за живых по 100 руб., за мертвых – за 15 руб. Фома был ростом 1 аршин 12 вершков (126 см), имел восемь пальцев на ногах и руках, но ловко хватал предметы и монеты своими клешнями. Другой из монстров мог спустить штаны и показать полное отсутствие половых органов, вместо которых у него виднелся некий нарост, похожий на коровье вымя. Как писал современник, «все это до того отвратительно, что многие вовсе не могут видеть бедняка»[783]. Возможно, речь шла о недоросле Якове Кузнецове, которого в 1720 г. прислали в Кунсткамеру, у которого «тайного уда нет и моча не держитца». Было предписано Якова «кормить и заставить что-нибудь работать, дабы без дела не был»[784].
Кунсткамера, давшая название всему зданию, составляла только часть его, другие части занимали Библиотека, Анатомический театр. Последний был для России невероятным событием. Современному человеку трудно представить себя в таком театре. Публика собирается в зале, который напоминает арену маленького цирка. Звучит музыка (вроде увертюры), зрители шелестят программками. Вот в проходе, в самом дне арены, появлялся величественный «оператор» в кожаном фартуке. Шум стихает, пол раздвигается, и наверх начинается медленно подниматься обширный стол, на котором лежит труп крупного, мясистого мужчины. Оператор берет в руки блестящую пилу или ножницы, зрители с любопытством вытягивали головы: начинается, сопровождаемый пояснениями, сеанс демонстрации человеческих органов… При этом профессор, как пишет бывший на такой же лекции в Голландии Б.И. Куракин, давал «всем осматривать и руками ощуповать, а то все тело было в спиртусах налито для того, чтобы духу не было смрадного. И тут видел, как кожа человеческая вельми толста… И весь тот человек был облублен кожею, только сало или жир с мясом, а кожа вся снята…»[785]. Достаточно, мы спешим!
На строительстве Кунсткамеры «сломали зубы» несколько архитекторов. Проект здания разработал Г.И. Маттарнови и начал строительство, но в ноябре 1719 г. умер, выведя только фундамент и начав кладку стен. Дело покойного продолжил Н. Гербель, но без любви – проект был для него чужой, да и своих дел хватало (он строил одновременно дом Ягужинского, Партикулярную верфь, Конюшенный двор, Исаакиевскую церковь и др.). Неудивительно, что в 1721 г. в Городовой канцелярии было отмечено, что определенный к тому строительству главным архитектором Гербель «к тому строению не бывает и оного не надсматривает, от чего оному строению чинитца остановка»[786].
Петр был явно раздражен затяжкой стройки, и распорядитель работ полковник Илья Лутковский сообщал Сенявину, что государь «изволит говорить для чего библиотека и куншткамор не доделываетца каменною и прочею работою?». Работа возобновилась, и 6 августа 1723 г. Лутковский сообщал Сенявину, что «у строения Библиотеки и Куншт-каморы башню кирпичом… начали»[787]. Однако вскоре выяснилось, что возникли серьезные проблемы. В июле 1724 г. Наум Сенявин, «будучи… у строения Куншт-каморы и Библиотеки и усмотрел, что в Куншт-каморе каменным строением начали два столба и свод рушитца». Это было крайне неприятно – по-видимому, грунт оказался слабым, и здание дало трещину. Для совещания на месте он призвал архитекторов Доменико Трезини, Киавери, Гербеля, ван Свитена, Ферстера, чтобы они «с общаго совету предложили, каким образом те столбы и своды можно укрепить и глобус как в том месте поставить»[788].
В мае 1725 г. Сенявин издал специальный указ, требуя «поспешать достройкою… Куншт каморы, которой дом делаетца на Васильевском острову». По-видимому, к этому времени основу Кунсткамеры укрепили и в 1725 г. уже доделывали башню[789]. Внешним оформлением и внутренним убранством долго занимались Киавери, Земцов и И.Я. Шумахер – брат правителя Академической канцелярии. Деревянный купол на Кунсткамере был поставлен только в 1729 г.[790]
С момента начала строительства Кунсткамеры, Петр решил, что здесь, на Васильевском, будет центр русской науки. В феврале 1724 г. Петр распорядился отписать на Академию наук бывший дворец царицы Прасковьи Федоровны (стоял на месте нынешнего Зоологического музея. – Е. А.) и «оной дом достроить»[791]. «Да кто она такая?» – воскликнет какой-нибудь читатель. Объясняю…
Портрет героини на фоне города:
Царица Прасковья Федоровна, или Зеркало смерти
Поздней осенью 1723 г. в столице состоялись первые настоящие царские похороны – торжественные и долгие. Хоронили царицу Прасковью Федоровну. Это была последняя русская царица XVII в. В двадцать лет ее – настоящую русскую красавицу из знатного рода Салтыковых – статную, с длинной русой косой и здоровым румянцем во всю щеку, выдали замуж за старшего брата Петра Великого царя Ивана Алексеевича – человека убогого и слабоумного. Произошло это в 1684 г. Когда Иван в 1696 году умер, Прасковья осталась с тремя дочерьми – Екатериной, Анной и Прасковьей. Они жили в загородном дворце Измайлово у тихих прудов, среди цветущих вишневых садов. Между тем, вокруг кипела жизнь – Петр строил новую Россию. В 1708 г. перемены добрались и до тихого убежища Прасковьи. Петр приказал снохе с племянницами перебираться в Петербург, где поселил в холодном неуютном доме на Песках. Прасковья покорилась воле царя без слов. Внешне недалекая и простоватая, царица была умна и осторожна, сторонилась интриг и заговоров. Поэтому Петр дружески относился к невестке, считал ее членом своей семьи.
Из трех дочерей Прасковья больше всех любила старшую Екатерину, которую ласково называла «Катюшка-свет» – веселую, толстую, разбитную хохотушку. Долгие годы Катюшка провела в Мекленбурге, замужем за герцогом Карлом Леопольдом. Брак этот был несчастлив, муж держал Катюшку в черном теле. Дошедшие до нас письма Прасковьи к дочери пронизаны трогательным сочувствием, нежным теплом и тоской, которая еще больше усилилась после рождения у Катюшки дочери Анны Леопольдовны. «Да посылаю тебе, свет мой, гостинцы, – пишет царица трехлетней внучке, – кафтанец теплый
