даже Клемент, соблаговоливший занять одну из седельных сумок толмача, как мог развлекал гостя, охотно отвечая на его вопросы. Правда, не на все, но Эпинэ и без посторонней помощи заметил, что казария живет отнюдь не столь роскошно, как могло показаться из замка приснопамятного обжоры. Грязи и бедности тут хватало. Робер не сразу привык к тому, что в Кагете всех дворян называют казаронами, и среди них бывают как полуцари, так и полунищие, все имущество которых состоит из жены, десятка детей, парочки крестьян, хромой клячи и оравы тараканов.
Казароны, даже самые голоштанные, считали себя равными первым вельможам и усиленно презирали торговцев, ремесленников и крестьян, ну а бириссцы презирали всех кагетов оптом и в розницу, но, странное дело, веками кушали из их рук.
Робер знал, что союз «барсов» и каза́рии вынужденный. Если б не бирисские клинки, Кагету давным-давно подмяла бы Холта или Нухутский султанат. Если б не кагетские мясо и вино и не купленное на равиатские деньги гайифское оружие, бириссцам пришлось бы самим пасти коз и овец, а седые воины почитали крестьянский труд величайшим позором. Теперь «барсам» предстояло разорить житницу Талига, что, по мнению Енниоля, должно было расшатать трон Олларов. Игра казалась беспроигрышной, иначе казар на нее не согласился бы. Хитрости и пронырливости Адгемара позавидовала бы любая лиса.
Кагетского правителя прозвали Белым Лисом не только благодаря роскошным сединам и родовому гербу. Адгемар прозвищем откровенно гордился, что не помешало ему казнить некоего казарона, помянувшего его величество не с восхищением, а со смехом – дескать, на каждого лиса рано или поздно найдется волк или охотник. Возможно, так оно и будет – маркиза Эр-При не волновало, кто и когда свернет шею казаронскому предводителю, лишь бы Адгемар исполнил то, за что ему заплатили.
Раздавшийся под ухом рык Виссифа оторвал Робера от очередного переливания из пустого в порожнее. Похоже, у него в голове остались лишь две мысли – о Мэллит и о том, что он сыт Кагетой по горло, сыт в прямом и переносном смысле.
– Казарон говорит, – перевел Каллиоль, – что сейчас мы увидим стены Равиата.
– Ответьте казарону, что я счастлив, – буркнул Иноходец.
Толмач или не понял насмешки, или решил ее не замечать и что-то быстро сказал по-кагетски. Виссиф радостно ответил, гоган перевел, Эпинэ произнес очередной граничащий с оскорблением комплимент. Завязалась оживленная беседа.
Глава 9
Талиг. Оллария
398 год К.С. 9–15-й день Летних Скал
1
Вестником счастья стал кансилльер, хотя Дик, впервые после болезни вышедший на улицу, не сразу понял, в чем дело, а поняв, не поверил собственным ушам. Ее величество удостаивает герцога Окделла личной аудиенции. Личной! Сегодня! Сейчас! Дикон уставился на эра Августа, и тот невольно усмехнулся.
– Я был против, Дикон, но Катарина настояла. Она хочет говорить с тобой наедине, и мне пришлось пообещать ей встречу, иначе было бы еще хуже.
– Хуже?!
– Катарина рискует, тайно принимая молодого человека, и не какого-нибудь «навозника», а сына Эгмонта. Я пытался ей это объяснить, безуспешно… До сегодняшнего дня ее величество проявляла похвальную осторожность, избегая бесед наедине с кем бы то ни было, но к тебе у нее особенное отношение. Надеюсь, ты будешь достаточно разумен и никому не проговоришься о свидании.
– Клянусь честью!
– Я не сомневаюсь в твоих намерениях, но ты можешь случайно проболтаться. Если, к примеру, слишком много выпьешь…
– Я не пью. Матушка мне говорила…
– Совсем не пить не слишком разумно, Ричард, это возведет стену между тобой и другими людьми, однако во всем следует знать меру. Если ты за вечер выпьешь бутылку-другую, с тобой ничего не случится; впрочем, о вине мы поговорим потом. Сейчас мы с тобой отправимся в аббатство Святой Октавии. Ее величество раз в неделю молится в октавианском храме, а затем отдыхает в монастырском саду. Аббатиса – наш друг, хоть и олларианка. Она понимает, что у королевы нет иной возможности встретиться с сыном Эгмонта без его господина. Мы все рискуем, Дикон, а больше всех Катарина: Дорак ищет повод для развода.
– Но, эр Август, разве ее величество не желает…
Дик сообразил, что перешел все границы, и замолчал, однако кансилльер только улыбнулся. Отчего-то от этой улыбки юноше стало очень больно.
– Больше всего на свете Катарина Ариго хотела бы вернуться в свой родной замок, но ее никто не отпустит. Отвергнутую королеву сначала ждет позор, потом – монашеское покрывало или яд. Но даже будь впереди не смерть, а свобода и любовь, она осталась бы до конца… Я гордился бы такой дочерью, эта девочка знает, что такое долг; надеюсь, ты тоже, а теперь идем. Когда будешь выходить из кареты, поплотнее закутайся в плащ, у тебя слишком приметное платье.
Они тряслись в скрипучей карете, за окнами суетился и шумел город, а Ричард думал о королеве. Он видел Катарину Ариго восемь раз, а близко лишь однажды, в день ее рождения, но тогда в будуаре толкались камеристки, эр Август, Ворон, Дорак, король… Сейчас королева будет одна. Чего она хочет? Кансилльер не знает, он вообще не хотел этого свидания, но Катарина настояла…
Карета остановилась на берегу Данара, монастырь нависал над самым обрывом. Неприметная калитка в боковой стене ничем не напоминала помпезную арку главного входа, украшенную скульптурами и светильниками. Толстая женщина в черном покрывале долго разглядывала гостей сквозь решетку и, лишь убедившись, что перед ней те, кого она ждет, открыла. Дикон не знал, что ему говорить и говорить ли. С одной стороны, нужно просить благословения, с другой – аббатиса наверняка знает, что он эсператист, а не олларианец.
– Будь радостен и спокоен, сын мой, ожидая возвращения Его.
Дик вздрогнул, услышав из уст олларианки эти слова, но кансилльер положил руку юноше на плечо и вздохнул.
– Я забыл тебе сказать, мать Моника – истинная аббатиса, тайно рукоположенная самим Эсперадором.
– От Создателя нашего нет и не может быть тайн, – произнесла монахиня, – ложь, изреченная пред лжецом и отступником, не является грехом в Его глазах. Герцог Окделл, следуйте вдоль стены до живой изгороди, в ней будет проход. Когда ее величество вас оставит, возвращайтесь тем же путем.
Дик оглянулся на кансилльера, тот ободряюще кивнул, и юноша на негнущихся ногах двинулся вдоль увитой диким виноградом высокой кирпичной ограды, к которой примыкала другая стена – зеленая, сплетенная из какого-то колючего кустарника с мелкими острыми листочками. Ричард не сразу обнаружил нишу в старой кладке, оказавшуюся тем самым проходом,
