class="a">[39], которая всегда выберет свободу, хоть и с риском быть съеденной.
– И ты за меня боялась?
– Мать всегда беспокоится о своих детях. Где бы она ни была, что бы ни делала, она всегда начеку. И днем, и ночью. Старается поддерживать связь, быть частью их жизни. Иногда детям хочется, чтобы ее было не так много. И нужно как-то цепляться, чтобы не потерять свое место, чтобы оставаться рядом с ними. Роль матери не кончается никогда. Она психолог, учитель, повар, адвокат и груша для битья – все сразу. Это профессия на всю жизнь.
– Ты впервые сказала «профессия», а не «работа».
На это она промолчала.
– Родители никогда не перестают волноваться. Ты всегда с ним, со своим ребенком, но следовать за ним повсюду не можешь. Не можешь его защитить. Ты просто всегда мысленно с ним.
– Значит, ты все еще беспокоишься обо мне…
– Да, но я знаю, что ты найдешь собственный путь.
Вздыхает.
– Знаешь, мама, я тоже за тебя волнуюсь. И я вижу, как тебе плохо.
– Мне никогда не нравилось сидеть взаперти. Ничего не делать. Но я не знаю, когда у меня появятся силы, чтобы вернуться на работу. Я скучаю по своим старичкам, но не уверена, что старая калека будет им полезна.
Чуть помолчав, она продолжает:
– А еще больше меня расстраивает, что я не могу заботиться о тебе, Лили. Что это тебе прихо…
– Знаю, мама. А не съездить ли нам на море на несколько дней?
Глава 10
Лили
Впервые она сидела на переднем пассажирском кресле, когда я за рулем. Я никогда не разрешала ей садиться рядом со мной: не хотела, чтобы она критиковала мою манеру водить. Это смешно, теперь я понимаю.
Мы долго едем молча, погрузившись в свои размышления. Бок о бок – мы будто подключены друг к другу. Как будто все это время мы думаем об одном и том же. Как будто испытываем одни и те же эмоции, пока километры дороги остаются позади. Исподволь эта тишина заставляет нас заговорить о том, что у нас на сердце, начать задавать вопросы. Те, что обычно не задают. И уж точно не дочь – своей матери.
– Ты никогда не скучала по мужской любви?
– Никогда.
Я пристально смотрю на свою мать.
– Но это правда. Думаю, одни созданы для этого, а другие – нет. И потом, за мной было кому присмотреть…
Выдерживает паузу.
– У меня была моя дочь.
По радио звучит песня, которую я знаю наизусть, и все же горло сжимается. «Puisque tu pars»[40] Жан-Жака Гольдмана. В машине тихо, я вслушиваюсь в слова, и на моих глазах выступают слезы. Нелепо, я знаю, но мне кажется, будто эта песня об уходе моего отца. Которого я никогда не видела. О котором ничего не знаю.
Конечно, у меня к матери есть тысячи вопросов. Ну, не тысячи, конечно. Но один – точно. Тот, который я не решалась задавать, потому что не хотела ранить ее чувства. «Почему папа ушел?»
На самом деле я уверена, что в детстве спрашивала ее и она честно отвечала, но ее ответ меня не удовлетворял, этому ответу мне было трудно поверить, и уж если он мучил меня, как же, должно быть, он не давал покоя моей матери.
И однажды я перестала спрашивать, потому что ответ никогда меня не устраивал.
«Я не знаю».
Как она могла довольствоваться этим? Не подумав о себе, обо мне? Почему не догнала его? Почему не звонила, не требовала объяснить причину, за которую потом можно было бы держаться? Причину, заключавшуюся не в ней, не во мне, что позволила бы жить без чувства вины. Ведь ни она, ни я ни в чем не были виноваты.
Я никогда не нуждалась в отце, никогда не мучилась вопросом о том, кто я такая, но недосказанность сохраняется, и я кружу вокруг нее, а ведь одного ответа было бы достаточно, чтобы положить этому конец.
– Почему папа ушел? – вдруг спрашиваю я. – Почему он бросил нас?
Мама продолжает смотреть прямо перед собой и негромко говорит:
– Не нас, а меня, тебя он не бросал.
– Я не понимаю.
– Твой отец ушел от меня, и я не хотела, чтобы он возвращался вынужденно.
– Вынужденно?
– Дай мне закончить, Лили. Ты прекрасно знаешь, я говорю не о тебе. Я не хотела, чтобы он чувствовал себя обязанным. Тогда он уже решил, что без меня будет счастливее, поэтому я не сказала ему о своей беременности.
У меня нет слов.
– Но мама… Я всю жизнь думала, что меня бросили. Что просто быть собой недостаточно, чтобы меня любили. Я выросла в страхе все потерять, ослабив хватку. Я выросла в страхе оказаться несостоятельной, даже отдав все. С мыслью о том, что тебя могут бросить в любой момент. Без всякой причины. И я все потеряю. Почему ты не сказала мне правду? Я бы поняла. Это был твой выбор.
– Выбор любви, Лили. Знаешь, я долго колебалась. И когда я увидела его, замкнувшегося, жесткого, несгибаемого и бескомпромиссного, я ушла. Не стала его удерживать. Я очень хотела ребенка. И у меня была ты. Уже тогда – славная и живая. Я никогда об этом не жалела. Это было лучшее решение в моей жизни. И, пожалуй, самое смелое.
Повисло молчание.
– Я всегда думала, будто он ушел, потому что меня было недостаточно…
– Напротив, Лили, если я и отпустила его, то как раз потому, что мне достаточно было тебя.
Пауза.
– Но почему ты говоришь об этом только сейчас?
– Теперь я знаю, что не вечна.
Глава 11
Габриэль
Мы приезжаем в Бретань под дождем. Каменный дом с крошечным садиком, застекленной террасой и видом на бушующее море. Лили достает из багажника вещи и уступает мне комнату с видом на море.
Утром она уже мне выговаривает.
– Зачем ты убрала зеркало из ванной? – спрашивает она, чистя зубы.
– Предпочитаю не видеть свое лицо по утрам. Оно все перекошено, разобрано – ни дать ни взять картина Пикассо!
– Сделай одолжение, повесь обратно, мама! Не буду же я краситься на ощупь?
– Да уж, «мама»…
– И пойдем со мной, хочу тебе кое-что показать.
Она ведет меня на террасу, выдвигает табурет и просит меня позировать ей. Я никогда не делала этого раньше. Никогда – специально. Я замираю.
– Ну, дышать и немного двигаться ты можешь.
Лили
Я всегда рисовала маму. Все время. Ловила ее в какой-нибудь позе, в каком-нибудь образе, мысленно фотографировала и бежала к себе в комнату рисовать. Двух-трех минут было достаточно. На деталях я не задерживалась – тренировалась замечать только главное. У меня была куча ее портретов, я прятала их под нижним ящиком стола.
Моя манера не изменилась, сегодня я рисую ее так же, как и в шесть лет. Я без всяких сомнений распознала бы свои детские рисунки среди других.
Со временем, конечно, я узнала, что такое свет и композиция. Техника совершенствовалась, но набор из нескольких линий, штрихов и изгибов, которых было достаточно, чтобы изобразить ее, остался прежним. Особенно ее глаза, рот, нос, руки и шею.
Я рисовала очень быстро, чтобы не забыть то, что увидела. С той же скоростью я рисую по сей день. Не знаю, каково это – часами сидеть перед чистым листом бумаги, не зная, что нарисовать, с чего начать. Оказавшись перед холстом, я не думаю. Все происходит, будто я в каком-то трансе. Все решает рука.
Когда я была маленькой, помню, пыталась максимально точно воспроизвести то, что находилось передо мной.
