не я. Но даже при всем уважении к Потапову, я не могу оттолкнуть его дочь. Я в который раз ужасаюсь безумной мысли.
Хочу, чтобы Оливка была моей дочерью.
А ее мама моей женщиной.
И я придумываю еще один гениальный и в тоже время мало реалистичный план, чтобы оставить моих девочек в Красноярске еще на ближайшие три недели. Буду давить на гипер ответственность Натальи Андреевны и если Ада Потапова согласится, я засчитаю это как знак свыше в свою пользу.
Глава 8
Кира
Если бы я знала, что встречу в первое же утро по возвращении домой Макса, изменила бы что-нибудь?
Нет.
Не могла я бросить маму и оставаться в неведении о ее жизни и здоровье. Не брошу и сейчас, когда она временно стала практически беспомощной. Она еще не знает, но хочу ухаживать за ней, пока ей не снимут гипс, хочу наверстать все упущенное нами и все отмеренное нам судьбой. И не только с ней.
Темыч.
На глаза сразу наворачиваются слезы при мысли о нем. Братишка. Простишь ли ты меня за папу, за то, что заставила оплакивать себя, что ты бежал из дома из-за всего этого? Я буду молить о прощении и приму любое твое решение. Заранее рыдаю, готовясь ко встрече с ним. Но я так устала бегать от себя и своего прошлого, что мне остается только одно – сдаться.
Я выбираю доверять пространству и принимать все, что оно мне дает. Даже если оно меня наказывает за содеянное. Нет сил уже тащить свою ношу. Хочу сбросить груз вины со своих плеч и если для этого нужно ходить по раскаленным углям, сжигая ступни, то вот мои тапки, забирайте. Каюсь, грешна, смиренно склоняю голову, зная, что заслуживаю наказание.
Макс. Мой личный сорт героина. Даже в конкретной пятилетней завязке, я помню, как на меня действует даже крупица этого запрещенного вещества. Мне невероятных усилий стоит не сорваться и не провалиться снова в свою зависимость. Говорят, бывших наркоманов не бывает. В моем случае это так. Я “подсела” на него с самой первой дозы, и, даже став почетным донором и сдав не один литр крови, это вещество по-прежнему течет по моим венам. Оно в крови моего ребенка.
Я не ожидала, что между этими двумя, отцом и дочкой, появится такое тепло и взаимное притяжение. Всегда считала, что поступила правильно, особенно, когда узнала о Кирюшке, которого Макс обожает. У него уже есть ребенок, а у моего ребенка – есть “отец” и он души не чает в Оливке, и она отвечает ему тем же. А тут зачем-то предложила стать моим мужем, а после слов про “лисенка” и “волчонка” я вообще перестала дышать и боялась моргнуть, удерживая слезы в глазах.
Моя малышка необъяснимо тянется к своему биологическому отцу, мужчине, которого я так любила, что готова была на все ради него. Я так боялась, что Макс ответит что-то на обычном взрослом языке, что это невозможно, что у него есть сын, а у моей дочери свой отец, но даже тут он удивил меня.
После его ухода вспоминаю этот разговор под молчаливое мамино то ли осуждение, то ли сочувствие:
– Не хочу быть Лисенком, – дочка вот-вот заплачет. – Я тебе не нравлюсь?
– Я не встречал девочки красивее тебя, еще никто и никогда мне так не нравился, – он так преданно на нее смотрит, с такой нежностью, что у меня подкашиваются ноги, а зубы автоматически впиваются в губы, чтобы привести их хозяйку в чувство. Смотрю на его татуировки с волчьей стаей и готова сама выть на Луну от тоски по нему, от сожаления, что так все у нас получилось, что “мы” перестали быть вместе. – Не хочешь, чтобы я называл тебя Лисенком? Хорошо? Как ты хочешь, чтобы я тебя звал? Оливией?
– Волчонком, – говорит Оливка, я замираю вместе с ней.
Пожалуйста, Максим, подбери такие слова, чтобы не ранить мою девочку.
Твою девочку.
Нашу девочку.
– С первого дня, как я увидел тебя еще малышкой, в самолете, как-нибудь мама может тебе расскажет, как мы случайно встретились, я влюбился в тебя. В твой маленький вздернутый носик, в твои глаза цвета неба, в твои ангельские кудряшки, – он заправляет ей кудряшку за ухо, как когда-то делал мне, и продолжает говорить, показывая на одного из детенышей. – После встречи с тобой я нарисовал волчицу и волчат на руке. Эта малышка – ты, если ты разрешишь мне так думать.
От его слов в горле комок. Отворачиваюсь. Смахиваю слезы. Натыкаюсь на внимательный взгляд моей мамы. Ей не нужны слова, чтобы говорить со мной. “Дочка, исправь все, у тебя есть такой шанс”. Я киваю ей, не решаясь вывалить правду прямо сейчас. Но понимаю, что это лишь вопрос времени.
– Какие красивые цветы, – вдыхаю аромат ромашек, пытаясь вернуть себя во вменяемое состояние.
– Максим подарил. Это любимые цветы моей дочери, теперь Максим дарит их мне. Моя ваза никогда не пустует, как тогда, когда был жив мой муж.
Для меня это слишком. Я не могу это больше слушать. Мне страшно. До жути страшно. Если он любил меня, скорбел, сожалея о моей потери. Если он меня не забыл, несмотря на то, что женился и стал отцом, то это может означать одно. Я совершила страшный грех. Не он предал меня и мою любовь. А я.
Не говоря ни слова, ухожу в свою комнату.
Падаю на колени у кровати, зарываюсь лицом в свою подушку и беззвучно реву, пытаясь делать это как можно тише. Через какое-то время слышу, как к двери подъезжает коляска мамы. Встаю. Открываю дверь. Закатываю маму в комнату, с трудом проталкивая кресло в узкий для него входной проем.
– Он ушел? Где Оливка? – Если мама сейчас начнет читать мне нотации о том, что я сделала и как все исправить, я сойду с ума.
– Они вышли во двор. Оливка сильно просилась. Я разрешила ей, и к тебе. Они немного погуляют и придут. Я подумала, что тебе нужно время, чтобы побыть одной и расспросы Оливки сделают тебе еще больнее. Как ты?
Поражаюсь маминому чувству такта. Либо она слишком хорошо знает меня и не давит своим авторитетом и навязыванием своего мнения, либо за эти годы я так запугала ее своей категоричностью по звонкам, встречам, разговорам, что она боится спугнуть меня и дает мне возможность привыкнуть к новой информации, решить самой, что делать дальше. Смогу
