середине занятий объявлялся перерыв и происходило кофепитие с традиционным угощением – черный хлеб с сыром. Это было так вкусно! Мы как бы обретали на время семью.
Примерно в это время мне предложили выступить на московском телевидении в роли Дон Жуана, но не моцартовского, а героя оперы Даргомыжского Каменный гость, и в роли не певца, а актера, который, играя роль Дон Жуана, будет синхронизировать движения губ и рта певца под запись спектакля Большого театра на фонограмме. Нужно было выучить на память не только всю партию Дон Жуана, которую в Большом исполнял Алексей Масленников, а также все его ошибки. Текст был труден, он весь состоял из речитативов, без единой арии – в соответствии с идеей Даргомыжского о взаимоотношениях музыки и слова. “Я хочу, чтобы музыка выражала слово”, – говорил композитор. Против этого постулата восставали все традиции оперы того времени. Но Каменный гость оказался очень влиятельным сочинением. Без него не было бы опер Мусоргского, многих элементов музыкальных драм Вагнера и Фальстафа Верди. Итак, трудный текст и много актерских задач стояло передо мной. Телевизионная передача прошла, как будто, хорошо. Я устал, но польза была колоссальная. Не подозревая, я готовился к исполнению роли Дон Жуана Моцарта два года спустя.
В студии тоже все шло неплохо, и вдруг, за два-три дня до премьеры Богемы, я подхватил где-то грипп, который быстро перешел в ларингит. Что делать как не идти к своему профессору по специальности! Анна Семеновна Штейн придерживалась твердого мнения, что профессиональный певец должен петь “в любом состоянии”, что главное хорошо разогреть голос упражнениями. Распевка полным голосом продолжалась больше часа. И действительно, звук стал более чистым и голос как будто лучше слушался меня. Но я не знал, какую цену за это придется платить. В день премьеры были те же гаммы и упражнения, а потом спектакль, который прошел хорошо, и все, включая меня, были довольны.
Утром я не мог говорить. Ларингит в конце концов кончился, но голос в речи и пении как-то изменился, не стало присущей ему чистоты. Ее можно было добиться только с помощью нажима, форсировки. Через некоторое время я пошел к врачу-ларингологу, специалисту по певческим голосам. Диагноз: узелок на связке, нужна операция. Нужна, значит надо делать, но операция-то опасная. При удалении узелка может быть задета, надрезана или, самое страшное, разрезана связка, и тогда прощай, пение, навсегда. Было сделано несколько попыток меня прооперировать, но при наркозе узелок скрывался за связкой и врач не мог его видеть, а удалять вслепую немыслимо. Не меняя тактики, не пытаясь подойти к проблеме как-то иначе, доктор Фельдман снова и снова делала безуспешно одно и то же. После повторения всех неудачных попыток и окончания всей узелковой эпопеи доктор Фельдман стала в нашей семье именем нарицательным. Когда кто-нибудь из нас, решая проблему, толокся на одном месте, его называли доктор Фельдман.
Я был в отчаянии, неужели моя певческая жизнь кончена, не начавшись! Но ничего не оставалось, пришлось петь больным голосом, приспосабливаться, искать такую манеру, при которой можно было бы скрыть неполное смыкание голосовых связок. Самое трудное в этом мучительном процессе тонкие нюансы, piano, pianissimo. Петь полным голосом, форсируя, было легче.
Я много думал о том, как все это случилось. Наверное, причиной было пение во время моего ларингита, и все эти насильственные распевки в классе А.С. Штейн перед первым представлением Богемы. Врач подтвердил мои мысли. “Петь в любом состоянии!” Кто может себе это позволить? Через 30 лет я получил ответ. Уже в Эдмонтоне, в конце 80-х, был объявлен концерт Элли Эмелинг, выдающейся певицы (сопрано) из Голландии. Она прилетела больная, и Эдмонтон встретил ее зимним ветром и снегом. Публика перед концертом узнала о ее состоянии и о том, что, несмотря на это, концерт состоится. Я смотрел и слушал с особым интересом, затаив дыхание. В каком-то смысле, это было повторением моей давней истории. Первые ноты продемонстрировали, как певица больна. В каждой паузе она, отвернувшись, кашляла, правда, очень сдержанно. Но при этом ни один звук не был форсирован. Программа постепенно разворачивалась, и с каждым произведением голос звучал чище и лучше. И это происходило без всякого нажима – перед нами был мастер. В какие же подметки я ей годился, этой волшебнице, в зените своего совершенства! Начинающий певец в классе преподавателя-язычницы звука – чем громче, тем лучше.
Тем не менее, занятия продолжались, а с ними все новые и новые испытания. В 1959 г. в Гнесинском институте открылся вновь выстроенный Концертный зал, событие, которое было отмечено постановкой оперы Моцарта Дон Жуан. Меня с моим узелком “назначили“ на роль Дон Жуана. Дирижировал Олег Агарков, постановка режиссера Георгия Ансимова, второй режиссер М. Степанова. Это, конечно, была интереснейшая работа, которая доставляла много радостей, но сколько огорчений! Серенада Дон Жуана – какие страдания я испытывал оттого, что вместо обольстительного piano, вынужден был петь полным звуком. То же было с речитативами: как только я пытался петь их легко, в разговорной манере, страдала интонация, и только с нажимом мог петь чисто.
Серенада Дон Жуана, II Акт
Но слушатели, и даже профессионалы, не замечали ничего и одобряли мое исполнение. Дон Жуан к тому времени уже давно не шел в Москве, и публика проявляла к опере огромный интерес. Оформление было необычным, почти пустая сцена и, вместо задника, три огромных экрана, расположенных в форме открытой на публику трапеции: на центральном огромная статуя Командора, два боковых, под углом в 30 градусов, освещались сзади через диапозитивы, проецируя соответствующие декорации каждой сцены, создавая ощущение огромной глубины и широты сада и поместья Командора или роскоши обиталища Дон Жуана. В заключительной сцене боковые экраны становились полыхающим пламенем, предвещая трагический конец героя.
Спектакль пользовался большим успехом, и перед началом у входа собиралась большая толпа любителей, рассчитывавших на билеты в последнюю минуту. Мама, жившая в это время у меня в Москве, конечно, хотела пойти на премьеру. Я снабдил ее пригласительным билетом, привел к входу, а сам ушел, т.к. уже было время гримироваться и готовиться к выходу. Бедная мама оказалась одна в толпе, все стремились пройти вперед, она оставалась сзади. И вдруг ее увидела билетерша, с которой за некоторое время до этого я их познакомил. “Пустите маму Дон Жуана“, – закричала она. Толпа расступилась, и мама Дон Жуана прошла к входу.
У работников сцены, гримеров, костюмеров и пр. были свои фавориты-исполнители. Ко мне с
