Штейном, Послом Советского Союза в Италии, и конечно, за эти годы переслушала лучших итальянских певцов – Бенджамино Джильи, Титта Руффо, Тито Гобби, молодого Марио дель Монако, бывала на открытых уроках и лекциях мастеров итальянской школы. Анна Семеновна интересно рассказывала о том, как по-разному распевался Джильи перед лирическими и драматическими ролями в разных операх. По ее словам, в Италии она стала «язычницей звука», т.е. поклонялась звуко-извлечению как таковому, все остальное ее не интересовало. Довольно поздно я понял, чтó это означает: пренебрежение вокальной фразировкой, техникой легато, выразительностью, нюансами и вообще вокальным искусством. Но это понимание пришло потом.
Рассказы А.С. об итальянских певцах совершенно неожиданно нашли для меня иллюстрацию, когда я был на втором курсе. В Москву приехала знаменитая итальянская певица Тотти Даль Монте. В планах ее визита было посещение московских музыкальных учебных заведений, и среди них, конечно, Гнесинского института. Подготовка к посещению Тотти Даль Монте была очень серьезной: на лестнице всех четырех этажей (лифта не было) были постелены ковровые дорожки, уборная на четвертом этаже, предназначенная для посещения гостьей, если понадобится, начищена до блеска, снабжена туалетным мылом и накрахмаленным полотенцем, все было без сучка и задоринки, белый фарфор туалета сверкал (в торжественный день какой-то остряк повесил над унитазом объявление: “Мыть голову и пить из унитаза запрещается”). Студенты-мужчины тайком бегали посмотреть на торжественное состояние женской уборной.
В назначенное время появилась знаменитая гостья: довольно полная женщина маленького роста и неопределенного возраста, скромно, но по-заграничному одетая. Окруженная гостеприимными хозяевами, она прошествовала на четвертый этаж по ковровым дорожкам. Ряд студентов, я среди них, был отобран для демонстрации успехов советской вокальной школы. Во время наших выступлений певица благосклонно кивала головой. На другой день (по-моему, в Малом зале консерватории) был объявлен ее маленький концерт и демонстрация урока с ученицей, привезенной из Италии. Вчера, на прослушивании, мы видели перед собой, если не старую, то пожилую женщину. Сейчас на эстраду вышла значительно более молодая певица. Первый номер – итальянская народная песня Avril, Avril! (Апрель, Апрель). Она запела и вдруг, в одну секунду… постарела на наших глазах. В пении было много мастерства, но мало голоса; позже мы узнали, что Тотти Даль Монте еще в сороковых годах сошла с оперной сцены. Открытый урок с ее студенткой как-то мало остался в памяти. Ученица, довольно зрелая дама с хорошим голосом с явным нетерпением выслушивала указания учительницы, которые для нас не очень внятно переводили на русский.
Мы получали довольно широкое музыкальное образование: теория, гармония, большой акцент на сольфеджио для развития слуха, чтения с листа и точной интонации, история русской и зарубежной музыки и.т.п. Лекции по западной истории музыки читал Борис Вениаминович Левик. В памяти осталось мало от его лекций, но много впечатлений о его личности. Уже немолодой человек, он производил впечатление старого юноши, беззаветно влюбленного в музыку. Больше в его жизни ничего не было. Позже, подружившись с остальными Левиками – это была большая семья, в числе ее членов был один из крупнейших переводчиков поэзии Вильгельм Вениаминович Левик – стало ясно, что мое первое впечатление от Бориса Вениаминовича было верным. На его уроках мы слушали много музыки, в том числе и того, что редко исполнялось или не исполнялось совсем в концертах и опере. Обычно все эти иллюстрации играл сам Борис Вениаминович, не ахти какой пианист, но он знал всю исторически важную западную музыку наизусть. На экзамене по его курсу мы должны были узнавать в каждом проигранном отрывке композитора, произведение и контекст в котором эта музыка звучала.
Каждый вокалист должен был посещать уроки фортепиано. В расписании занятий этот курс назывался просто “обязательное фортепиано”. Студенты переименовали его в “принудительное фортепиано”. Я к этому предмету относился более уважительно, добросовестно работал, и в связи с моими занятиями помню забавный случай. Однажды я занимался в свободном классе и играл Прелюд Шопена (Op. 28, No 20), готовясь к зимнему экзамену. Мрачная и очень тихая музыка прелюда заканчивается неожиданно громким аккордом. Так написал Шопен. Я кончил играть и не успел снять руки с клавиатуры, как резко открылась дверь и в проеме появилась разъяренная М.В. Юдина с палкой в руке. “Forte играете? Безобразно! Это же работа какого-то невежественного редактора!” – сказала она и вышла, с силой захлопнув дверь. Через некоторое время, идя по коридору, я издали увидел фигуру Юдиной. Это было поистине экстравагантное зрелище. Зимой она появлялась в институте с развевающимися волосами, в подшитых валенках, с хозяйственной сумкой и палкой в руках. Я робко шел навстречу. Неужели узнает? Да, узнала, остановилась и грозно спросила: “Ну, что, играли forte?” “Да” – ответил я. Не поворачивая головы, Юдина сказала: “Тьфу!” и пошла дальше. Мне суждено было встретиться с ней еще один раз через несколько лет, и она, слава Богу, не узнала меня.
Ошарашенный после встречи с Марией Вениаминовной, я двинулся дальше вдоль коридора и, проходя мимо канцелярии, увидел секретаршу Эмму Наумовну, вышедшую с деловым видом из двери. Вдруг она резко остановилась, как бы вспоминая, куда же она шла, и, махнув рукой, вернулась обратно в свой кабинет. Это меня рассмешило и на душе стало легче. Блаженное время молодости. Я не знал тогда, что и мне в один прекрасный день суждено будет, войдя в какую-нибудь комнату нашего дома, мучительно думать: а зачем я сюда пришел?
В первый год я жил в общежитии на знаменитой Трифоновке. Места на Собачьей Площадке, в другом гнесинском общежитии, не оказалось. И это было очень жаль, во-первых, близко, каких-нибудь 5 минут ходьбы, во-вторых, значительно веселее: Собачья Площадка была местом вечеринок, импровизированных концертов, интересных встреч. На Трифоновку же нужно было ехать за тридевять земель, к Рижскому вокзалу. Общежитие располагалось в деревянном доме, безусловно не предназначавшемся для того количества децибелов, которые производят студенты очень большого музыкального учебного заведения. Деревянное строение все время немного вибрировало, вызывая у нас чувство некоторого беспокойства и неустойчивости.
В каждой комнате, вмещавшей в среднем восемь студентов, было пианино. Так что там могли заниматься только пианисты или певцы. Все остальные уходили в коридоры. В часы пик трудно было найти кусок стены, не занятый каким-нибудь инструментом. И все играли одновременно. Рядом с флейтой стучал ударник, за ним – скрипач или гармонист с отделения народных инструментов. Лучшим отражением этого шквала звуков было лицо старушки-коменданта, как будто искривленного в гримасе боли, с прищуренными от шума глазами. Это выражение лица у нее сохранялось всегда.
Жизнь нашей комнаты оживлялась к
