по специальности, были, конечно, и другие экзамены, но они должны состояться позже, после главного, решающего, определяющего всю дальнейшую жизнь и судьбу. Он проходил в большой аудитории на четвертом этаже. Потом, уже на втором курсе, здесь шли занятия оперного класса. А сейчас вся мебель, кроме нескольких стульев и рояля, была удалена. Вот вызывают меня, и я предстаю перед комиссией. По какой-то ненормальной причине ни страха, ни волнения. После арии из Времен года начинают поверять диапазон. Я был менее уверен в своем нижнем регистре, но комиссию интересует верх. Пою арпеджио все в более высокой тесситуре, не зная, какая нота наверху. И вдруг произошло что-то совершенно непонятное: На самом верхнем звуке мой голос странно и очень удобно изменился и как бы округлился. Вскоре я понял, что это естественное округление, или, как говорят певцы, прикрытие, было результатом моих занятий с Людмилой Евгеньевной.
Думаю, что никогда потом, на протяжении всей моей учебы в Гнесинском, я не пел крайние верхние ноты так легко и красиво. Если бы только я знал, что от этой учебы надо было бежать, куда глаза глядят!
Я был принят, все остальные экзамены сданы, и начались дни занятий. Меня определили в класс профессора Фанни Моисеевны Вахман. Она оказалась маленькой, очень пожилой женщиной с милым, добрым еврейским лицом. Ее муж, известный скрипач, был профессором квартетного класса в Московской консерватории и в числе многих преподавателей-евреев в пятидесятых уволен и нашел прибежище в Гнесинском институте. Таких профессоров, (как и студентов-евреев, особенно вокалистов, которых вообще в консерваторию не принимали) было много. Среди них – М.В. Юдина, Б.В. Левик и др. Гнесинский приют для евреев мог существовать только благодаря имени и влиянию Елены Фабиановны Гнесиной. Не знаю, какой официальный пост она, прикованная к инвалидному креслу после перелома бедра, занимала (ректором был Ю.В. Муромцев, ее бывший ученик). Ходили слухи, что Елена Фабиановна была связана дружескими отношениями с власть имущими и называли среди них Ворошилова. Не знаю, насколько это соответствовало действительности, но если что-нибудь случалось, то бежали к ней.
У меня с Еленой Фабиановной сложилась дружба. Она была дружна со многими студентами, хотела знать, чем и как живет Институт. Я бывал у нее часто, и однажды получил из ее рук подарок – альбом, выпущенный к юбилею Гнесинского училища. Дома мы с Аллой с интересом узнавали подробности его истории, иллюстрированной множеством фотографий. И вдруг увидели одну, с надписью: В этом доме открылась впервые школа сестер Гнесиных. Мы опешили. На нас смотрел дом, в котором мы в это время жили. Мне удалось с невероятными трудностями обменять мою с мамой комнату в Харькове на комнатушку в этом доме в Староконюшенном переулке, когда-то барском особняке в два неравных этажа (нижний значительно выше верхнего). Нижний этаж тоже делился на барскую половину, с высокими потолками и большими окнами, и другую, для прислуги, с низким потолком в каждой клетушке.
Во время нашей единственной после эмиграции поездки в Россию в 1989 г., где я собирал материалы для книги о М.А. Олениной-д'Альгейм, я наткнулся на интересную заметку. В 1988 г. в газете Московский рабочий появилась статья Сергея Романюка “Из истории московских переулков”: «На углу Гагаринского (в советское время ул. Рылеева) и […] Староконюшенного […] в конце XIX века находился большой участок, застроенный деревянными строениями. [Там] в небольшом деревянном доме […] жила семья сестер Гнесиных, у которых часто бывали А.Т. Гречанинов, С.В.Рахманинов, В.С.Калинников и многие молодые тогда музыканты. Здесь в феврале 1895 г. открылось Музыкальная школа сестер Е. и М. Гнесиных».
Сейчас дом стал настоящей “вороньей слободкой”, типичной советской коммунальной квартирой. Как говорит народная мудрость: кто не знает, что такое коммунальная квартира, тот не знает, что такое советская власть. Наша десятиметровая комната рядом с кухней предназначалась когда-то для прислуги. Это была совершенно квадратная коробочка с низким потолком и маленьким зарешеченным окошком. Коммуналка, в которой мы жили, была классической, на нее могли равняться все коммуналки страны. На входной двери красовалось семь звонков, по звонку на каждую семью. Точно так же в единственном туалете было семь выключателей и семь электрических лампочек. Входящего в дом приветствовали висящие на стенах корыта и тазы. В кухне было две газовые плиты и семь кухонных столиков. Кухня в коммунальной квартире это опасное место: здесь возникает самое большое количество скандалов, и держаться отсюда нужно подальше.
Но нам все нравилось, здесь была наша комната, в ней родился наш сын Владик; с единственным недостатком, решеткой на окне, тяжело воспринимавшейся Аллой, как напоминание о ее одиночке, можно, в конце концов примириться. Дом, мы слышали, принадлежал раньше какому-то важному иностранному журналисту. Кто там жил до этого, никто не знал, а мы теперь не только знали, но и понимали весь символизм этого невероятного совпадения. То, что я обменял комнату в Харькове на комнату в Москве, было чудом, но то, что она оказалась в помещении Гнесинской школы, было дважды чудом. Утром я побежал к Елене Фабиановне рассказать о нем.
Чаще всего я занимался у Фанни Моисеевны дома. Занятия шли спокойно, просто, без особого вмешательства в то, как я пел. Это как-то волновало мою молодую глупость: как же так? я приехал учиться, а пою, как пел, нет никаких новых указаний. Я не понимал, что, во-первых, Фанни Моисеевна хотела изучить мой голос, его возможности, недостатки, и, во-вторых, что мягкое, осторожное и бережное отношение к необходимым переменам – это достоинство, а не недостаток. Студенты других классов расхваливали своих профессоров, а некоторые были недовольны и собирались переходить к кому-нибудь, кого хвалили другие. Обычная болезнь в музыкальных учебных заведениях, особенно у вокалистов. И я заразился этой болезнью.
* * *
Вспомнив разговор с Куриленко в Харькове о солисте Большого театра Евгении Белове, который учился в Гнесинском у Анны Семеновны Штейн, я подал заявление на переход в ее класс. Ф.М. Вахман была страшно огорчена моим уходом, я, конечно, чувствовал себя виноватым, но дело было сделано. Теперь мои уроки по специальности проходили в институте, я слышал других студентов, вокруг шла жизнь, полная музыки и общения, и не только с вокалистами, но и с инструменталистами.
Что касается занятий с Анной Семеновной, то мы постепенно знакомились. Она почти с первых шагов стала что-то менять в моей манере пения, и мне это нравилось. По-моему Штейн никогда сама профессионально не пела, но фанатически любила классическое пение. Она прожила в Италии с 1934 до 1939 г. со своим мужем-дипломатом Б.Е.
