вечеру, когда все возвращались после занятий. Обычной едой были пельмени. Их варили просто в воде или с луком и другими овощами, и тогда получался суп, как первое блюдо, и пельмени, как второе. В мужских комнатах был жуткий беспорядок, все валялось, запах был затхлый. Но постепенно дух в нашем обиталище стал невыносимым. Кто-то предложил открыть форточку. Дело было зимой, но, несмотря на холод, все-таки открыли. Запах остался таким же ужасным. Тогда один из нас, трубач Трока, испанец, привезенный в Союз во время испанской войны 36–37 г., решил обследовать шкаф-шифоньер. Трока открыл шкаф и закричал: «Не открывайте форточку, закрывайте шкаф» – на полке стояла большая кастрюля с пельменями, сваренными Бог знает когда и забытыми там.
Обстановка в Гнесинском была дружелюбная и спокойная. Я не чувствовал никаких проявлений антисемитизма. В институте было много евреев, преподавателей и студентов, но они, конечно, не составляли большинства. Один разговор со студентом кафедры хорового дирижирования, с которым у меня были дружеские отношения, дал мне понять, что не все спокойно в датском королевстве. Не помню ни его имени, ни фамилии, но перед моим взором стоит его лицо. Юноша среднего роста с умными глазами, он явно был человеком с интеллектуальными интересами. Мы часто говорили на отвлеченные темы. И вдруг он завел разговор о евреях. В глазах этого спокойного человека появилось неистовое выражение, в них горела страшная ненависть. Но эта ненависть была адресована не к обычно приписываемым евреям грехам – хитрости, коварству, страсти к обогащению и т.п. Он говорил о том, что евреи разрушают русскую культуру, культуру вообще, проникая в ее самые сокровенные формы. Единственное место, куда они еще не вторглись – это орнамент. Я услышал лекцию об орнаменте, как основополагающем компоненте любой культуры. Тот, кто покушается на него, покушается на душу и суть всех искусств. Это была атака, высоко интеллектуальная и поэтому самая страшная атака против евреев. Я долго смотрел в его глаза, потом молча встал и ушел. Мы никогда больше не разговаривали, а встречаясь, не видели друг друга.
Однажды во время моего урока с Анной Семеновной в класс вошла Наталья Дмитриевна Шпиллер, знаменитая солистка Большого театра. Я узнал позже, что они с А.С. были большими друзьями. Присутствие такой знаменитости было событием, и я старался, как мог. После урока Наталья Дмитриевна сухо сказала: “Материал для Большого. Но с такой фамилией… никогда. Саша, – обратилась она ко мне, – надо менять фамилию”. Анна Семеновна молчала. Так из Тутельмана я стал Тумановым, убрав из фамилии Тутельман средний слог -тель-.
* * *
В 1957 году советскую молодежь занимала полемика между “физиками” и “лириками.” Полемика была, по сути, бессмысленная: кто важнее для общества – “технари” или гуманитарии. Всякому разумному человеку ответ был ясен: и те, и другие являются составными частями нормального общества. Но студенты разных учебных заведений вели себя, как участники петушиной борьбы, и эти диспуты, которые на самом деле были эрзацем настоящих политических дискуссий, проводились с регулярностью, достойной лучшего применения. Одна такая встреча состоялась и в Гнесинском институте. Не помню, откуда пришли “физики”, но на нашей территории, нас, “лириков”, конечно, было больше. Тем не менее, “физики” кричали громче: только те, кто производит материальные ценности, нужны. Остальные – на свалку. Я сидел в зале и, конечно, будучи “лириком”, переживал за “своих”. Вспомнились строчки из стихотворения Бориса Слуцкого: “Что-то физики в почете. Что-то лирики в загоне…” Не помню, как, но я оказался на трибуне, где мною была сказана одна фраза, вернее, задан один вопрос: “А как насчет того, что Никита Сергеевич Хрущев давно не производит никаких материальных ценностей?” Зал взревел. “Физики” были поражены наповал.
На другой день меня вызвал к себе ректор института Ю.В. Муромцев. В очень мягкой форме он посоветовал мне “не привлекать в спорах имена советских политических деятелей”. На этом инцидент был исчерпан.
Все годы занятий в Москве я получал Государственную (бывшую Сталинскую) стипендию, и это, конечно, очень облегчало мои материальные дела. Я мог даже не работать дополнительно, как делали многие студенты. Но одну возможность легкого заработка, которая представилась в один прекрасный день, трудно было упустить. Это была работа в Московском цирке, в котором в сезоне 1957-58 года шло представление Водяная Феерия. На экстравагантный спектакль, где, вместо арены, был огромный бассейн для водных номеров, публика валила толпами. Цирку понадобилась группа из шести певцов для Пролога. Так 6 студентов-вокалистов из Гнесинского, я в их числе, оказались участниками циркового представления.
После торжественной увертюры на трубах, валторнах и тромбонах мы появлялись на просцениуме, все в белом – мужчины в белых смокингах, женщины в белых платьях, сшитых из той же ткани, что наши смокинги. Платья были самые модные, с оголенными плечами, и мы все выглядели шикарно. Наш номер представлял собой танец с пением: ”Мы артисты молодые, мы артисты цирковые…” и вся работа длилась пять минут, после чего можно было идти домой. А получали мы 1200 рублей в месяц! И очень скоро начальство цирка решило, что за такие деньги мы должны работать больше, и теперь нам прибавили … Эпилог. Так началось наше настоящее знакомство с цирковой жизнью. Мы уже не могли уйти после Пролога и проводили весь вечер в цирке, познакомились с замечательным клоуном и киноактером Юрием Никулиным, укротительницей тигров Ириной Бугримоой и ее не всегда трезвым мужем, и десятки раз смотрели представление, в котором время от времени менялись участники.
Приближалось лето 1958 г., и мне нужно было уехать в Харьков к маме. Что делать? Найти себе замену. И замена нашлась. Иосиф Кобзон, тогда уже студент Гнесинского, согласился меня заменить. Несколько других певцов из нашей цирковой группы тоже нашли себе замены. Все было прекрасно. То есть, все было прекрасно, пока мы не вернулись в сентябре в Москву и не обнаружили, что в Московском цирке нас всех заменил… Кобзон. Шло новое представление, и Кобзон в прологе пел с калашниковым в руках, направленным в публику, песню Куба, любовь моя Пахмутовой. Это представление под тем же названием было началом любви между Кубой и советским цирком на многие годы и началом славы Кобзона. Так кончилась наша цирковая карьера, что было жаль, ведь 1200 рублей в месяц! (но должна же она была когда-то кончиться!) и началась блестящая карьера Иосифа Кобзона.
* * *
Шла студенческая жизнь, в которой было много интересного, но и немало рутины. У меня постоянно сохранялось недовольство собой, своим пением. В результате я
