невозможно дышать.
Он всё ещё смотрел. Потом, медленно, словно прислушиваясь к чему-то в себе, откинулся на спинку кресла.
— Хм. Правда?
Я не ответил. Он сам понял, что я не вру.
— Тогда так.
Ты отдыхаешь. Три дня. Потом приступаешь к тренировкам с основной группой. Испытание начнётся через неделю.
Ты должен быть готов.
Не наполовину. Не на словах. А на деле.
Он махнул рукой, словно закрывая тему.
— Убирайся.
Я кивнул. Развернулся. Сделал шаг к двери.
— И ещё, — его голос прозвучал уже в спину. — Если исчезнешь снова — метка сгорит вместе с рукой.
Неважно, где ты окажешься.
Я ничего не сказал.
Дверь закрылась.
Только тогда я выдохнул.
Он знал не всё. Пока.
И пусть так будет ещё немного.
Я не готов умереть.
Но и не готов снова стать пешкой.
Значит, пора научиться быть кем-то большим.
Я вышел из комнаты Старшего, чувствуя, как натянутое внутри постепенно начинает расслабляться. Но не исчезать. Просто отступает вглубь, затаившись до следующего сигнала тревоги.
Прошёл по пыльному коридору, спустился в подвал, где мне выделили койку. Холодный матрас, тонкое одеяло, голые стены.
Лёг. Закрыл глаза. Но сон не пришёл.
Какого чёрта я так спокойно это воспринимаю?
Когда это стало нормой — разговаривать с человеком, способным отрезать тебе руку по щелчку? Сидеть перед ним и врать в лицо, зная, что это может стоить жизни? Говорить о смертях, как о погоде?
Я пролежал, глядя в потолок.
Вспомнил сгоревший город.
Тех, кто кричал.
Тех, кто не кричал.
Тех, кого уже не было, когда я выбрался.
Месяц.
Чёртов месяц, и чуть меньше двух недель осталось.
Абсолют дал понять без двусмысленностей — проживёшь тридцать дней, и, возможно, вернёшься.
Возможно.
Он даже не обещал. Просто поставил условие.
А теперь вот метка.
Запястье зудело всё сильнее, как будто знало — я не забыл, просто пока не знаю, что с ней делать.
Может ли она сработать против меня в момент, когда я решу уйти?
Может ли что-то передавать, кроме координат? Мысли? Эмоции?
Контроль?
Надо будет проверить. Но осторожно.
Повернулся на бок.
Взгляд уткнулся в стену, на которой кто-то царапал пальцем — отсчёт дней? Чужой месяц?
Может, чей-то последний?
Зачем ему претенденты? — мысль не отпускала.
Старший — не выглядит фанатиком. Скорее, прагматик. Холодный, рациональный.
Значит, он вкладывает ресурсы не из благотворительности. Не просто так.
Что мы ему даём?
Зачем эти испытания?
Что можно получить такого, ради чего стоит растить пушечное мясо?
Сила?
Артефакт?
Контракт с кем-то выше?
Может, сам процесс отбора — это часть чего-то большего? Не всех же бросают в жерло. Кто-то, наверное, проходит. Кому-то везёт. А может — наоборот: выживает только тот, кто нужен.
Вопросов было слишком много. Ответов — ни одного.
Но было ощущение, что я где-то рядом с правдой.
Она не светилась, не кричала, не заманивала. Она воняла.
Как всё в этом месте.
Неправильное здесь всё.
Слишком много мрака.
И слишком мало смысла.
Но пока я жив — у меня ещё есть ход.
От начального месяца осталось две недели.
Надо дожить.
А потом — может быть — сделать так, чтобы больше никто не повторял этот путь.
Я всё пытался заснуть, но мысли были как мухи в закрытой комнате — назойливые, гудящие, неубиваемые.
Недавно… ведь совсем недавно, мой мир казался мне чужим. Слишком ровным, вылизанным, зажатым в рамки, как будто кто-то написал инструкции и заставил всех их соблюдать. Люди там не жили — функционировали. Проснись. Поешь. Иди. Работай. Возвращайся. Спи. Повтори.
Словно биороботы.
Без сбоев. Без огня.
Я плевался на это однообразие. Хотел настоящего. Движения. Вызова. Что ж… получил.
Потом был мир вампиров.
Город, чужие взгляды. Слова, в которых больше яда, чем смысла.
Поначалу — интересно. Потом — невыносимо.
Не знаю, что стало спусковым крючком.
Может, то, как на меня смотрели. Может, ощущение, что я — всего лишь пища с бонусами или инструмент.
А может, огонь внутри просто не выдержал.
И я сжёг всё к чертям.
Теперь вот этот мир.
Камень, пыль, чужие лица. Метка на запястье зудит, напоминая, что свободы нет. Ни в теле, ни в решениях.
Испытание. Смерти. Старший, который смотрит на людей, как на заготовки мяса.
И снова — не нравится.
Я уже не знал, что думать.
Три мира — и в каждом я чужой.
Каждый вызывает отторжение. В каждом — что-то ломается внутри. Или не сходится. Или бьёт в самое больное.
И вот вопрос:
А может, дело не в мирах?
Может, дело во мне?
Может, это я — не могу вписаться. Ни в один ритм. Ни в одну систему.
Ни с кем не по пути.
Хочется верить, что я ищу… своё. Настоящее. Что просто не нашёл.
Но если честно — всё больше похоже на то, что я воюю со всем, к чему прикасаюсь.
Что, если я — не спаситель, не выживший, не герой?
А ошибка, скрип в механизме, который ломает каждую шестерёнку, к которой прикасается?
Мысль неприятная.
Но упорно лезет в голову.
Я закрыл глаза, вдавливая затылок в жёсткий матрац.
Спать хотелось, но внутри всё клокотало.
Будто бы что-то внутри меня росло, и само не знало, чем станет, когда вырвется наружу.
А времени — всё меньше.
Я проснулся рано, ещё до рассвета. Внутри что-то сжималось — не от страха, скорее от смутного напряжения. Будто тело само знало, что сегодня придётся столкнуться с чем-то неприятным. С этими мыслями я наскоро умылся ледяной водой из бочки и направился к Старшему.
Он жил в обычной хижине у северной окраины поселения. Без охраны, без высоких стен и тронов. Даже дверь у него скрипела, как у всех.
Но каждый, кто проходил мимо, спешил отвернуться. Тут боялись не внешнего величия, а того, что было внутри.
Я постучал.
Ответа не последовало, но дверь была не заперта.
Я вошёл.
Он сидел у низкого стола, наклонённый над чем-то — возможно, над картой или схемой. В тусклом утреннем свете лицо его казалось серым, почти мертвенным.
Он не поднял взгляда, только сказал:
— Ты пришёл.
Я молчал.
Старший выпрямился и посмотрел на
