потерянно глядела на вышедшую из ветел луну.
– Хоть топись, – вздохнул Глеб и, поймав Лизу за руку, притянул к себе. Она набросила вторую руку ему на плечо.
Глаза его отблескивали. Лицо в темноте потеряло цвет и выглядело как мраморное, оглаженное резцом скульптора.
– Жди меня, Кузнечик.
Они сидели неподвижно, пока их не пробрал холод.
Медленно бредя обратно, Лиза задержалась под фонарем. Легкие пушинки, кружась в белом отсвете, сталкивались и вились, не имея пути и цели. Словно боясь земли и уже отвыкнув от неба.
– Белые мухи… – сказал Глеб, прислонясь к фонарю.
Григорьич и Нина Васильевна любили вставать и ехать на Москву в муторную тяжкую рань, когда голова еще удерживала сон.
Лиза не спала до утра. В тумане бессонницы она закрыла глаза и провалилась в смутный короткий сон, наполненный звуками домашнего быта: шорохом сумок, топаньем ног, скрипом и хлопками дверей… Во всем этом она плыла с Глебом на лодке – через заросли Гончарки, в чужое место, где среди облаков реяла паутина, а у полуденного солнца не было сил подняться.
«Ты отучишься, станешь адвокатом, откроешь свою контору, увидишь мир, найдешь себе крутого парня, не черт знает что…»
– Черт знает что! – бубнил Григорьич, вынося вещи. Лиза спала одетой, с рюкзаком у головы.
Она с большим трудом поднялась и пошла, в облаке волос, вчера перепутанных Глебом, пахнущих его «Примой», – чистить зубы и умываться под ледяной водой уличного рукомоя. Так же, совершенно без эмоций, Лиза влезла в машину, забросила рюкзак на заднее сиденье и еще раз взглянула на улицу.
Улица выгибалась серпом, но отчетливо были видны крыши домов вдоль леса и их окна, глядящие на восточную сторону. Все дома здесь были повернуты к реке, на восток, и все входы были с востока. Это была удивительная традиция старых поселенцев – строиться на старом месте по обычаю дедов. Поэтому в виде улиц и их планировке не было несогласия и разрозненности. Все было четко и обыденно, как у всех. Разве что более работящий крыл крышу железом, а то и черепицей, что значило: на века. Народ победнее крыл тростником и соломой, мазал хаты навозом и белил известью, а полы не стлал – набивал глину. До сих пор таких домов оставалось на селе два, и в одном из них жили Шубышкины.
Так Лиза прощалась с улицей, потому что, когда она вернется в другой раз, уже не будет той Лизы, которой она сюда приехала.
Глеб вышел со двора в тумане. Он тоже не спал.
Он оделся, умылся, кинул в холщовую сумку хлеб, три сваренные в мундире картошки и луковицу. Повесив на плечо волочащуюся по земле плеть, пихнул калитку. Остановился, достал из кармана куртки беломорину и постучал ей по ладони.
Провода вдоль улицы натужно трещали, гудели, свистели, захлебываясь тысячами маленьких птичек. Это вылетели ласточки и теперь в восторге жизни и тепла поют и пищат как могут, лишь бы петь и пищать, – оповещая весь мир о том, что они подросли, встали на крыло и теперь готовы хоть в Египет…
«Вот и все. Больше и жить незачем», – подумал Глеб, но, услыхав шум заводящейся машины, дрогнул.
Он сел у колонки, чтобы не упасть от странного ощущения уходящей из-под ног земли. Заныла болящая нога и едва зажившие ребра. Из-за поворота хорошо виднелся дом Лизы, и вот кто-то вышел на дорогу. Это она – блеснула своей золотомедной чешуей и стоит, смотрит в его сторону, бросив руки. Глеб выдохнул облачко табачного дыма, и среди этого дыма и видение, и выехавшая машина, и сама его надежда растаяли почти сразу. Он посмотрел туда, где была она, но ее больше не было. Глеб обмер и, пока догоревшая папироса не опала ему внутрь сапога, обжигая ногу, не мог подняться.
Но улица просыпалась, и ему нужно было идти туда, мимо их двора, чтобы забрать корову лесника Клоуна, и корову тетки Шкурки, и Лелькину корову… Глеб встал и поднял плеть, вспоминая их вчерашний разговор.
Нет, это еще была не осень. Не прощание. Но лилии уже закрылись и пошли ко дну свернутыми луковками, похожими на зеленые фиги.
Накануне он нашел Лизины бусики в лесу, собрал их на леску, маленькие и большие клубочки лунного камня, но все равно их не хватило – может, потерянные бусины растащили сороки или сойки. Глеб помнил эту историю со слов Лизы: когда она покупала бусики, тетка в магазине сказала, что лунный камень «на взаимную любовь».
Когда она потеряла их в лесу? Глеб отдал ей бусики в последний вечер, а до того несколько дней хранил их во внутреннем кармане. Доставал на пастбище, смотрел через них на солнце и думал, что они счастливее его, что прикасаются к ее шее каждый день и каждую ночь. Отдал их Лизе, и та благодарно улыбнулась ему.
– Поехали со мной… – спросила она как бы между прочим.
– Не могу.
– Почему? Не хочешь? Я все придумала… мы с тобой будем жить у нас… Пока… У нас есть где жить.
– Глупая, у меня даже паспорта нет.
– Как… нет паспорта? – оторопела Лиза.
– Нет, и все дела.
– Почему – нет?
– Не сделали.
– Но ты же уже сам мог себе сделать…
– Мать у меня так и есть гражданка Украины. Когда мы уезжали, мне было двенадцать, через два года я бросил школу и пошел работать к арендатору.
– Что ты делал в четырнадцать лет… у арендатора?
– Неважно, – отмахнулся Глеб.
– Но… паспорт!
– К ляду паспорт.
– Но ты же без паспорта не человек, не гражданин…
Глеб засмеялся.
– А! Вот ты как заговорила, кохана!
Лиза опустила глаза.
– Может, это и сложно, но нет невозможного… я поеду, узнаю…
– Ты скатайся, коханочка, скатайся до Москвы.
– Хохол ты, мазныца…*
– А ты москалька.
Лиза обняла Глеба:
– Я прошу тебя ждать…
Глеб поцеловал ее в полузакрытые глаза:
– Ты слышала, кто-то говорил, что расстояние убивает маленькую любовь и укрепляет большую… Этим вроде как все сказано, можно теперь проверить.
– Ты умный, ты можешь учиться и быть человеком.
– Больше не могу, – ответил Глеб.
Они обнялись, прижимаясь друг к другу. На веранде не было двери, и в любую минуту мог войти кто-то из родителей. Глеб стащил Лизу на пол, чтобы не скрипеть и не шуметь рассохшейся тахтой.
– А если зайдут… – шепнула Лиза. – Что ты делаешь…
– Пофиг, пусть заходят…
Лиза хотела бы, чтоб он остался до утра, но он не мог. Это было бы открытым неуважением, да и наглостью, впрочем,
