кинул ее на кровать Лизы.
Лиза вздрогнула.
– Жарко у тебя, – сказал Филька, ногой поддернув под себя крутящееся компьютерное кресло, и, как настоящий профи, уселся к клавиатуре, быстро защелкав по ней большими белыми пальцами. На его спине красовалась свеженабитая татуха в виде двух дерущихся уроборосов[10].
– Ой… какая у тебя татуха… – прошептала Лиза. – Можно потрогать?
Филька повел плечами и замер над клавиатурой:
– Да, но осторожно. Укусят.
– Я не боюсь… пусть кусают, – Лиза провела пальцем по петлям змеиных хвостов.
Филька дал Лизе посмотреть и потрогать его спину.
– Твои-то, родаки, где? – будто невзначай спросил он.
– Батька… отец… уехал к брату.
– Что ты делала там… в своем колхозе? Сестрица твоя тут так уж прям на эту тему веселилась… Говорила, что ты любишь экзотические места. Но, по-моему, эта ваша деревня – не экзотика. Или как?
– Ну как сказать… там было очень круто. Я многому научилась.
– Ага… – протянул Филька, прикрывая глаза. – Вот что!.. И как твое лето прошло?
Лиза улыбнулась и убрала руки.
– Мое лето еще не прошло, – сказала она.
Филька толкнулся ногой и развернулся, схватив Лизу за талию:
– Вот я посмотрю, что ты теперь будешь говорить.
На Лизу внезапно напал страх. Такой страх, как будто она сейчас стоит перед стеной огня и нужно войти, обязательно нужно, хоть и горячо, так горячо, что ресницы уже горят.
Филька встал, забросил Лизу себе на живот и, пройдя несколько шагов, повалил ее на кровать.
– Мир сошел с ума, и мы вместе с ним, – сказал он, быстро стащил с себя джинсы и спешно освободил Лизу от лишних деталей одежды.
– Что… что ты делаешь, я же… компьютер, зачем… уйди, Филька… а как же…
– Фигня! Ты же сама… этого… хотела… – и Филька зажал Лизе рот своей нежной ладонью, не знающей ни косы, ни топора, ни ножа с рукоятью, обернутой полоской бычьей кожи.
* * *
Да, вот она – пустота всего. Блаженная пустота. Есть же пустота космоса? Вот она.
Филька сидел перед компьютером и настраивал программы, ловко шуруя пальчиками по клавиатуре. Из колонок орал Кобейн.
Лиза лежала ничком на подушке, как утонувшая Офелия, запутавшись в своих вспотевших волосах, и не могла пошевелиться от стыда и боли.
Сегодня она узнала, что такое предательство. А сколько еще впереди такого, что она узнает? С ужасом – или, что еще страшнее, – без ужаса. С холодным сердцем.
Филька сидел голым и курил «Житан», красиво сбрасывая пепел в экзотическую ракушку, которую Ленусь привезла с Ямайки. В ней, наверное, до этого момента жил океан. Везде живет океан, пока туда впервые не сбросят пепел.
Лиза лежала молча, прикрываясь только волосами.
– Ты красивая, зая. И раньше была красивая, а сейчас еще лучше стала. И что я раньше так не влюбился… – говорил Филька своим бархатным голосом, проникающим во все глубины и даже за.
Лиза молчала.
– Конечно, целоваться ты не умеешь, но это фигня! Чего ты грустишь?
– Я не грущу, я думаю…
– Хорошо тебе? Да вижу, что хорошо… Сейчас станет еще лучше.
И Филька нырнул под одеяло.
– Если захочешь снова переустановить «Винду», зови, – прощаясь, сказал Филька, уперев руку о стену прихожей. – Ты классная, мы потом созвонимся, да? Октябрь наступит… Вот тогда зажжем!
– Зажжем? – переспросила Лиза, уже далеко пребывающая в своих мыслях.
– Да, я тебя научу, – завязывая «мартенсы», сказал Филька.
– Чему?
– Всему крутому, что мне нравится, а, как следствие, тебе тоже это понравится. Ну, врубилась?
– Да… – чуть не плача сказала Лиза, – поняла… Иди…
Филька попытался ее приобнять, но она, как дикая белка, отскочила.
– А, ну да… а то останусь… Чмоки…
И побежал по лестнице, гулко удаляясь и напевая своего любимого Курта.
* * *
Глеб чувствовал, как в нем что-то горит, не сгорая: то ли мольба сквозь километры, то ли горькое колдовство. Он лежал и бил кулаком в стенку буфета, стесывая костяшки. А прошла только одна ночь и один день.
Лиза виделась кометой, уходящей за горизонт. Да, она есть, но ее не видно уже: она там, за горизонтом, захлебываясь московской ночью, пьет с Филькой водку, и Григорьич в своем Бирюлево не едет ее спасать, потому что рассказывает брату про то, как он с работником воровал уток.
Нет ничего, кроме нее. Ни света, ни тени, ни листвы, уже блистающей всеми оттенками плюсовой температуры.
Горе. Выше всех облаков горе – и не вздохнуть.
* * *
Второй день в Москве Лиза провела с сестрой. Они ходили играть в бильярд, в боулинг, в аэрохоккей. Притащилась подруга сестры с парнем Алешей. И все трое зависли в кафе при клубе. Подруга сестры много шутила на скабрезные темы, Ленусь все время ее останавливала, но, выпив немного, стала тоже открыто подкалывать Лизу.
– Вот наша Лиза, любит экзотов… Всяких подбирает. Чем страшнее, тем лучше.
– А тебе важен размер, да? – спросил Алеша и внимательно посмотрел на Лизу.
Лиза покраснела.
– Уж конечно. А этот, как его… твой лох! Как его зовут? Двойное такое имя… Петр и Павел… Фрол и Лавр… Борис и… Глеб! Глеб!.. Кошмарное имя, – продолжала Ленусь. – Кролики. Все лето протрахались.
Вконец уязвленная, Лиза аж подскочила.
До дома было недалеко. Толпы молодежи гуляли по улицам, из окон пятиэтажек раздавалась пьяная ругань, смех, какие-то живые, смешные, мелкие звуки. Все, как всегда, жило, мечтало, печалилось и радовалось.
Отец уже спал. На столе стояла тарелка с холодными макаронами и сосиской. Лиза надкусила сосиску и подумала:
«Как же легко делаются глупости… Самые страшные преступления».
Она бросила сосиску и пошла во вчерашний раздрай своей комнаты.
Завтра ехать.
Утром всю дорогу Григорьич учил, распекал, требовал и грозился.
Это до того опротивело Лизе, что она не стерпела:
– Останови машину! Ну, чего ты от меня хочешь? Все случилось как случилось, зачем об этом говорить, какой смысл? Высади меня, я пойду обратно, в Москву!
– Коза! – ревел Григорьич. – Вылупила зенки – и на частокол! Демоническая женщина! Мечта поэта! Как можно было… Да он теперь опозорит тебя!
– Пусть, – сказала Лиза уже спокойнее. – Мы просто с ним ходили, дружили, с чего вы взяли еще что-то… Не собираюсь я обосновываться в вашем колхозе «Червоно дышло».
– Ну хорошо тогда, если просто дружили, тогда я спокоен. Тогда и мамочка наша не помрет от расстройства, инсульта какого-нибудь? А?
– Да хватит! Я сейчас об учебе думаю.
– Ты там себе заведешь кого-нибудь, я знаю, и опять, опять начнутся любовь, морковь, кровь… – снова разгорячился Григорьич. – Не смей там!
