Ему нести свой крест, а тебе – свой! Немедленно отдай!
Чтобы избежать еще большего скандала, Лиза побежала отдавать крест. Глеб сидел у колонки и переплетал рукоять плети новой оплеткой.
– Понятно, – ничуть не удивился Глеб. – Был бы золотой да новый…
Лиза, вздыхая, протянула подарок. Глеб взял и нацепил его на шею с тяжелым вздохом:
– Добре… Своего креста я врагу не пожелаю. А тебя, кохана, все равно какие-то силы охраняют. Иначе б ты не была ведьмой.
– Я не ведьма… Я не умею колдовать…
– Да, и целоваться не умеешь.
Глава тридцать вторая
Птицы
Начались главные работы по уборке урожая. Ненасытные, выбеленные известью прямоугольные зевы погребов принимали в себя все, что земледельцы наработали за четыре месяца страдной поры.
Глеб вертелся у Отченаша, Григорьич поймал его на меже:
– Поедем в Обуховку.
– А Лиза? – обрадовался Глеб.
– Да только перепашем и вернемся.
Глеб немного осел. Но подумал, что после работы, в которой он забудется, он непременно снова зайдет к ним в дом, сядет за стол как свой, и она будет подавать ему что-нибудь, склоняясь каждой своей ложбинкой, – и даже обрадовался.
Они приехали в Обуховку, где ему безмерно были рады все соседские бабки. Набежали глядеть, обнимали за шею, улыбались беззубыми ртами и радовались, как какому-то светлому пятнышку среди серого вечера.
В Обуховке еще доживал уклад: там на Престол пекли булки с маком, а на Сдвиженье – козульки* с творогом. На Коляду, на Щедрый вечер, да на Василя* приходили мальчишки «засевать», обычно осыпали просом или ячменем двор и самих хозяев – на изобилие. А если не было мальчишек, то одна из бабок, самая молодая, обсыпала двор и людей. Златозубый Архерей сидел перед двором и выбирал стамеской из цельной дубовой колоды новую макитру* с видом священнодействия.
– На що тебе макытра, дид! – рассмеялся Глеб. – За мак сейчас садят, законы же такие…
– Що мени ихневы закони! – отвечал дед, косясь на Глеба. – Закони перепышуть, а макытра дуже нужна!
Глеб присаживался на корточки возле старика, они заворачивали самосад в «Голос района» и затирали про прошлую жизнь на селе.
Почему-то ни у кого из стариков не было чувства, что сейчас идет совсем новая и тревожная историческая эпоха. Они жили во вневременном пространстве, уже рождаясь деловыми и старыми. В это их пространство ложились древние умения и смекалка, ловкость и цельность, оборотливость и немногословность и много чего другого, что сейчас в русском человеке уже почти вымерло. Не было в их сознании ни вождей, ни моды, ни мнений, ни пропаганды. Они выносили бытность свою безропотно, с тех времен, когда жили еще под панами. В укладе здешней жизни из нового было только электричество, да и то с шестьдесят шестого года. До этого учились при керосиновой лампе, а для другого электричество было не нужно.
Как бы они тут ни жили, при царе или при президенте, ни вид, ни спокойный образ мыслей их не поменялся, за исключением нанесенной извне шелухи, которая все равно не освободила бабок от платков и не заставила местных мужиков носить шорты. Под страхом смерти они бы не сделали этого.
Но неминуемый слом уже висел над всеми сельскими жителями, и приходила страшная мысль о том, что они последние. Последние знающие земляную и полевую работу, последние, кто держал в руках конопляные холсты, последние, кто стирал золой и мыльнянкой, последние, кто мазал хаты лошадиным навозом, кто таскал с паев вязки сена, косил отаву, сидел голым задом на земле, проверяя срок посадки…
Век согнул их, но не сломал. И спасти все это, удержать и преумножить могли только наследники, которые еще в семидесятые годы стали стаями рваться прочь из села, побросав родителей. Нет, не наследники они старой жизни, крестьянскому простому быту, не наследники они этому живому, но иссякающему ключу. Они все стали причастны к гибели того, что спустилось с неба вместе с молотом, серпом и мерой пшеницы в старородящем огне, когда люди не знали даже Бога.
* * *
Григорьич привел коня, и следом Романыч принес справу*. Глеб не дал Григорьичу пахать, живо припомнив первые его борозды и обматерив почем свет.
Ржавый зуб плуга с серебристой окраиной взрезал уже затянувшийся портулаком* огород. Григорьич смотрел свысока, но не без удовольствия, как, совсем небольшой, Глеб рядок за рядком проходит огород, идет к нему, улыбаясь своему труду, ясный, как начищенный золотой рублик. Ах, сколько бы он смог, если б у него была хорошая работящая жена, мудрая мать и добрый отец… Григорьич даже чуть было не уронил слезу, в глубине души принимая Глеба как своего сынка, которого у него тоже никогда не было, – а вот он явился, ровно такой, какой сейчас нужен.
Но Григорьич вернулся. В этом году, раз уж пришлось остаться в деревне зимовать, нужно было завести еще хозяйство. Перед отъездом в Антоново Григорьич у добрых соседей взял птицу на развод.
Взяли три гуски и гуся, пятерых курей и петуха, трех утей и утака.
Глеб на прощание обвел глазами комнатку, где они переночевали с Лизой. Без нее эта комнатка выглядела как пустой склеп. Закрыв хату и тепло распрощавшись с бабушками, Глеб и Григорьич, спрятав птицу в мешки и в багажник, поехали восвояси.
На полдороге птицы, словно очнувшись, стали грохотать в багажнике.
– Дядь Борь, надо посмотреть, что там… – сказал Глеб, – останови.
– Да ты гляди, как развезло дорогу… не встанешь… – вцепившись в руль, проговорил Григорьич, руля своей новенькой «волжанкой». – Надо это место гнилое проехать. Глянь ты, как мы вперлись в это болото…
Хотели срезать путь между двумя селами и попали на пойму ручья Бляховец, и оттуда уже нельзя было так быстро выбраться, для заднего привода «Волги» на раскисшей грунтовке было сильно много опасностей «сесть».
– Это все вы со своим «шоб було» и «давай быстрее», а скорийше только кошки родятся, дядь Борь, – саркастически заметил Глеб, когда они таки сели на брюхо.
Тем временем птица в багажнике издавала еще более умопомрачительные возгласы.
– Не звезди, а бери лопату и шуруй, отрывай меня! – рявкнул Григорьич.
Глеб молча взял из-под заднего сиденья лопату, с жестокой укоризной взглянув на Григорьича, и пошел кидать грязь.
Глеб толкал машину, весь угваздавшись с ног до головы. Уже темнело, он едва стоял на ногах. Долго они блуждали по заповедным дорогам этого небольшого бляховецкого треугольника. Наконец выехали на асфальт, изрядно поплутав по зарослям. Глеб сидел молча, передыхая, стащив грязную одежду.
