не могу пойти тебе навстречу, а ты – ко мне… – Лиза сидела и говорила с ним, спящим. – Ты же мужчина… Ты не дашь мне быть главной. А я и не хочу, потому что перестану тогда быть твоей желанной… И я не хочу. И ты не хочешь… И… сколько еще я выдержу, Кузнечик?
Он, забросив руку назад, обнял ее за талию и улыбался:
– Девочка моя родная… Я тебя никому не отдам…
Стало холодать, но Глеб, привыкший спать на выпасе на голой траве, не слышал холода.
Его одежда постиралась. Лиза положила голову Глеба на подушечку-думку и пошла вешать его нехитрые шмотки.
Солнце зашло за лес. Должны были вернуться родители. Лиза погладила Глеба по лицу.
– Кузнечик, вставай… вставай… – шепнула она.
Глеб открыл глаза и сел, озираясь.
– А где моя одежда?
– Я ее постирала, – сказала Лиза. – Я тебе дам папкину.
– Ясно, – сказал Глеб. – Опять тебе что-то не понравилось.
– Нет. Она была грязная. Кровь и грязь… опять… Друзья твои.
Глеб потер лоб и вздохнул:
– Надо же было так нажраться с Клоуном… Это все вы, бабы… Вы нас довели.
Лиза улыбнулась. Даже ругается как старый дед. Глеб откинул покрывало.
– Так! – сказал он. – Это, конечно, зашибись, но как же я пойду домой и где твои батьки*, а, кохана?
– В Рыльск уехали. Сегодня же Сдвиженье по старому стилю…
– Змеи в лесу женятся, – сказал Глеб.
– Ага…
Глеб встал и, ногой откинув покрывало, пошел к калитке совершенно голый.
– Ты куда голый! Иди хоть через огороды! – засмеялась Лиза, думая, что он повернет, но он не повернул. Лиза побежала следом. Это была плохая мысль.
На дороге показалась машина родителей. У Нины Васильевны открылись вечно сощуренные глаза, а Григорьич тормознул… Глеб махнул им рукой и пошел до двора.
– Приветствую! – сказал он весело, проходя мимо.
Лизе стало дурно, она приклонилась к верее и, чтобы не заплакать, засмеялась, закрыв лицо ладонями.
Григорьич и Нина Васильевна молча подъехали, посмотрели на Лизу как на сумасшедшую, оба вздохнули и вышли из машины.
Нина Васильевна почему-то перекрестилась. Григорьич откашлялся.
В окошко своего большого дома до половины тела вылезла Фаина Самуиловна.
Собаки, Нора и Рута, радостно бежали за Глебом, провожая его домой.
Глава тридцать пятая
Двоятки
Осенняя пора тоже была жаркой. Убирали в погреб картошку, а ее уродило просто очень много, и не ухватишь. А так как в этом конце села все мужики или перемерли, или перепились, то и пахал только Глеб.
С неуморенной силой возносил он над людскими огородами серебристый, надраенный маслянистыми ломтями земли плуг, не чая, что это последние времена – и плуга, и бороны, и его умений, вместе с ними уходящих в гнильбу. Что провалится эпоха в алчную землю, жрущую детей своих без разбора.
– А ну пошла… Геть, геть, мертвый, не седай!
И идет, идет конь под его легкой рукой, берет ровно, словно не дыша, не портит борозды.
Лизе это было все равно. Она волновалась, что Глеб не идет, и за эти короткие дни она так и не объяснила самой себе своего предназначения в его жизни. Как не поняла этого и за четыре месяца, которые пронеслись, как безголовый петух по двору.
– Может быть, он был мне дан для того, чтобы я больше так не делала? – думала Лиза, вылузгивая фасоль в ведро и не удивляясь больше слову «был».
Пришла смурная Маринка. Села на корточки у ног и завела свою старую песню:
– А я убегу, когда ты уедешь. Самуиловна вчера на комиссию в Курск уехала, и старый хер Отченаш меня через забор позвал… в халате такой стоит… и кричит мне: «Маринка, бери Любаньку, у меня сегодня баня!» Я напугалась до смерти, у меня ведь есть путячий парень из Коренева, он вроде как говорит, что влюбился, лимонад мне покупал…
– Посадят, ты ж мелкая…
– Мамка вон Глебку в семнадцать родила.
– А, так у вас это наследственное… Тогда смотри, предохраняйся хоть.
– Кому охота на резину деньги тратить! Да и не заставишь их… Если что, погуляю… аборт потом сделаю, и все, он бесплатный.
Лиза посмотрела на Маринку, бросив фасоль.
– Дура ты, что ли, совсем?
– А что!
– Нет, ну совсем дура!
– А вон Лелька не родит больше. И хорошо. Она тоже сделала аборт…
– Все… хватит, – повысила голос Лиза, болезненно сморщив нос.
– В мае.
– Маринка! – В голове Лизы потемнело.
– «Маринка, Маринка»… чего вы меня все затыкаете!
Лиза снова взялась за фасоль. Костяшки зерен, покидая свои иссушенные солнцем домики, стучали по оцинкованным бокам ведра.
– Он… знает? – с усилием спросила Лиза наконец.
Маринка смотрела куда-то мимо.
– Знает.
– Это он ее послал? Сам?
– Сам.
Лиза закрыла лицо руками и чуть не застонала. Маринка сделала брови домиком:
– Погоди ты! Чего ты!
– Почему я об этом узнаю только сейчас? – прошептала Лиза.
– Я… не знаю, я думала… он просил… Он меня не просил не говорить, я думала, он рассказал тебе это все и…
– Что рассказал, Маринка?
– Ну, что Лелька ему с Гапалом изменила и забеременела и что Гапал ее послал…
– Я помню тот день. Когда Лелька ему сказала. С хорьком на меже. Он так смотрел на меня… И что-то говорил еще, что маленькое вырастет в большое… И станет таким же…
Лиза воззрилась на Маринку как на умалишенную.
– Иди, скажи ему, что я залезу на дерево в лесу, и если он меня найдет, то я дам ему маленький поцелуйчик, – через бурю эмоций сказала Лиза.
– Не-е… – засмеялась Маринка, блистая своей необыкновенной улыбкой. – Он не мальчик, он мужчина! Я же знаю, я сестра, сестры все знают! Дай ему большой поцелуй!
– Хорошо, – согласилась Лиза, потому что ей стало легко и смешно. – Дам ему большой поцелуй.
Маринка, нагруженная сладостями для Яськи и яблоками, ушла радостной. Лиза еще помогла очистить матери принесенные утром грибы и, прихватив корзинку, собралась в лес.
– Дронычи все собрали уже, куда! Шныряют по лесу, голодающие…
– Нет, мои грибы меня ждут, – торжественно сказала Лиза, спрятала волосы под косынку и вышла в лес.
Матовые зеленые холмы украшали лес по всему окоему, и белые полосы песка делили его на квадраты, по которым нельзя было заблудиться. Лиза поискала глазами подходящее дерево и, найдя на высоком холме развесистую сосну с розовой слюдяной кожей, полезла на самый верх. Она уселась на верхушке сосны, свесив ноги, достала яблоки из кармана и стала ждать Глеба.
Прогнали коров, защелкали плети его и подпаска*. Сейчас
