учительскую дидактику не совсем трезвая мать. – Объявляют войну, и съезжаются государственные люди, а к ним примыкает ополчение и… эти… охочекомонные. Вроде как… люди с конями и ратной срядой, желающие повоевать… Маринка у нас такая же. Ей постоянно охота приключений.
– Все ясно. Нагуляется – придет. Главное, чтоб не убили…
– Это понятно! Главное, чтоб не покалечили, а то ведь ее придется лечить, а денег нет!
Маринка пришла через Комаровский луг со стороны правого берега. Ее увезли туда на машине трое парней. Садясь в «пятерку», она не видела, что их там трое.
Маринка, пока шла, замерзла. Придя домой, она легла спать на веранде и сутки спала неспокойным сном. Проснувшись, съела весь суп. Глеб сидел перед ней с чаем и грыз кусок хлеба с медом.
– Как ваше ничего? – спросил он, медленно вытягивая ремень, чтобы отстегать Маринку.
– Нормально, – отмахнулась та и вытерла грязной рукой грязное лицо.
– Еще будешь бегать?
– Буду!
Глеб вздохнул и заправил ремень обратно.
– Приехали… – сказал он. – Иди, грей воду, мать польет.
– Не надо мать. Ты полей.
Маринка взяла полотенце из хаты, прошелестев мимо лежащей матери.
– А… явилась, – сказала та, обвиняя скорее себя. – Помру, ты доведешь. И Глебка, и Яська. Нарожала спиногрызов…
– Все хорошо, – сказала Маринка ровно. – Погуляла да пришла.
Глеб наносил воды в летнюю кухню, где стояла старая ванна, согрел несколько чайников и взял ковшик.
Но из летней кухни вышел совсем не таким, каким туда заходил. Он пошел в сарай, взял цепь и сунул в карман самодельный кастет.
– Ты куда? – спросила Маринка, сидя в полотенце на ступеньках крыльца: уже вся розовая, но местами немного синяя.
– Погулять… серых уток пострелять… – закурил Глеб неспокойными пальцами. – Или вытравить из леса… пятигорского черкеса…
И быстро ушел в темноту, махнув Маринке рукой.
* * *
История о том, как Глеб Горемыкин за что-то выловил трех комаровских парней и сломал всем троим носы, быстро облетела оба села и еще быстрее дошла до райцентра. Глеб еще не успел вернуться домой, как у двора уже стоял милицейский «газик».
Его ждали, но он не пришел, заколебались слушать Маринку, которая легко могла посадить своих обидчиков на приличные сроки, что и собиралась сделать. Милиционеры из райцентра посадили бы до кучи и Глеба, а Маринку даже бы и не имели в виду как пострадавшую. И взяли бы с нее объяснительную, припугнув лжесвидетельством. Упала с крылечка и убилась! Да что такого, если эту шалопутную семью и всех наследников однозначно ждет или колония, или вообще целая пропасть…
Но к Маринке пришла Лиза, весьма подкованная во всех этих делах.
Милиционеры, услышав, что Лиза из Москвы, а ее отец прокурор, сразу смешались, потеряли матерную речь и непринужденность движений, сели в машину и уехали. К счастью, из Глебовых жертв никто не умер: как потом оказалось, бил он их не столько крепко, сколько больно, потому что знал, куда бить.
Понимая, что могут задержать, Глеб завернул к леснику Клоуну на кордон, где напился и заснул. Клоун тоже напился. Он переживал очередной сердечный шторм от почтарьки Любки. Та не хотела уходить от мужа и лишать детей отца, поэтому Клоун был в прогаре*, тоске и горючих слезах. Лесничонок Владик бегал им за самогоном.
Два дня они с Глебом, запершись, пили горькую, пока Маринка и Лиза не пришли и не стали высаживать крепкие дубовые ворота. Услышав голос Лизы, Глеб будто проснулся.
– Твоя пришла… – осоловело сказал Клоун и уронил лицо в закусон.
– Моя… – вяло произнес Глеб. – Не было печали, да черти накачали.
В одних штанах, с голой грудью, он вышел на бетонное крылечко, кувыркнулся с него в задичавшую клумбу и, отряхнувшись, сначала на четырех костях, а потом с трудом встав, пошел отпирать.
Лиза и Маринка были злыми.
– Иди домой, конь педальный, – бесстрашно сказала Маринка Глебу в опухшее лицо.
Он повис на Маринке и поцеловал ее в щеку:
– Лиз, ты не подумай… Я же никого не убил… Просто это честь сестры…
– Честь сестры! – заржала Маринка, волоча его за собой. – Где моя честь была, там собаки давно поженились.
Лиза шла за ними неверным шагом. В душе у нее металась буря. Она хотела прямо сейчас всунуть Глеба в машину и везти его в Москву. В свою комнату. Причесать его и одеть его в красивую одежду, вывести его в город и сказать, что…
– Я вас, суки, всех поубиваю! – крикнул Глеб Дронычу.
– Да я тебе сам сейчас башку оторву, песья морда! – донесся от старшего Дроныча привет с огорода.
Был выходной, бедные люди пили.
Нина Васильевна и Григорьич уехали в Никольский монастырь – за святой водой и заодно набрать мела, который там ломали на карьере.
– Маришка, заводи Глеба ко мне. Я его приведу в порядок, – сказала Лиза в спину Маринке. – К вам не надо идти, менты вернуться могут…
Та завернула Глеба во двор к Лизе, он упал на порожек, крытый половиком, и заснул.
Маринка пошла домой, исцеловав Лизу красивыми опухшими губами.
– Если б не ты, он бы уже сдох…
– Думаю, он этого и хочет, – грустно сказала Лиза.
Сентябрьский вечер догорал на западе. Солнце все ниже поднималось над землей, полукруг его пути все урезывался во времени. Лиза принесла с колодца холодной воды, стащила с Глеба одежду и бросила ее стираться в машинку.
Вот так они будут жить. Не московский мажор на компьютерном кресле с сигареткой в белых пальцах или за рулем «бэхи», а пьяное существо, которое лежит, раскинув руки, и совершенно ему все равно, что она думает.
А она думает, что ошиблась, и ревет ночами в подушку – зачем допустила, зачем привыкла к нему до дрожи, до полуобморока, до иголок в коленях, когда видит его, сидящего у колонки, с вечной какой-нибудь работой и папиросой в зубах…
Зима близко. Он был прав. И это колесо безостановочно катится с горы.
Лиза укрыла Глеба покрывалом и, положив его голову себе на колени, замерла. Все те же золотые волосы, те же спокойно прикрытые глаза, те же губы, которые хочется целовать… Но все отравлено какой-то горечью. А может быть, не стоит сожалеть?
– Ведь ты мне будешь мстить, ты ж не успокоишься… И, если не сможешь отомстить жизнью, то отомстишь смертью, сделав меня виноватой. Но я не виновата. Это жизнь такая. Нас невозможно соединить, но и разорвать невозможно. Теперь я твоя, и даже где-то в другом мире буду твоя, хоть мы и разные. Такие разные, что я
