непростая судьба, связанная с мелкоумием и алкоголизмом родителей. Макс на другой год бросил школу и пошел работать на арендатора, а Степка также не проучился и семи классов. Но тогда, лежа в колосьях, Лиза и Степка еще не знали своего будущего.
Степка давно уже стал поверенным и посредником между Лизой и Глебом. Хоть он и маленький, но понадеяться на него было можно. Во время самого сильного ливня он мог слетать до Глеба на пастбище на гнедом коне Прянике и отвезти ему от Лизы передачку или записку.
Да, родители Степки и Макса еще держали коня. Но днями этого серого предосенья Степка не приезжал, и Лиза ничего не передавала. Дождь накрывал Глеба нежным полотном, как продолжением плаща и капюшона. Под дождем он чувствовал себя тенью среди теней. Он мог пропасть хоть сейчас же, но в то же время родиться где-то снова, и никто ничего бы не заметил. Не заметила бы даже сама природа, что его вдруг нет на обычном месте.
Раньше Лиза посылала ему на выпас перекусить чего-нибудь и чаю в термосе. Это было приятно, но он ни к чему не прикасался. Хлеб скармливал Реве, а чай выливал. Не хотел привыкать ко всему тому, что прежде ему было недоступно, и уже скоро он будет жить без этого снова.
* * *
Дождь в сентябре уже пахнет осенью и становится длиннее и горче. Он тугой, как басовые струны, и от него можно уже ждать простуд и озноба. Глеб часто промокал. Недалеко паслась Рева с жеребятами, которые уже хорошо ходили и быстро бегали, но пока не спешили убегать. Глеб для жеребят взял собаку Куклу, чтобы она их иногда прижучивала. С собакой ему было лучше пасти, тем более что теперь с ней он мог поговорить. Да, она не отвечала, но могла посмотреть такими безоблачными глазами, будто соображает.
– Да, Кукла, тебе и дела нет до нас… Тебе хорошо, что ты собака. Плачешь без слез, сдыхаешь без стона. Все эти минусы ты знаешь, Я, наверное, неправ, но перед девкой на колени не встану, кем бы я ни был… И пусть лучше съест меня…
Но на самом деле, выговаривая собаке Кукле о своей пацанской гордости, Глеб признавал себя слабым. Да разве он не боится потерять свою Елизавету? Боится. Она как кошелек с монетками – ее сразу возьмут. Ее нельзя оставить без глаза… Просто нельзя.
* * *
Промокнув под длинным холодным дождем, Глеб заболел. Его уносило, кружилась голова. В доме пахло самогоном и тошной вареной картошкой. Мать шаркала плохо гнущимися ногами, Адоль стучал заскорузлыми пятками, в бешенстве бегая по комнатам. Визжал Яська, вечно прося есть, орала матюгами Маринка.
Глеб лежал, отвернувшись к стене и закрыв глаза. Пришел момент осознания. Да, он был таким. Через грязные окна он слышал с улицы голоса. Гуинплена провожали в армию. Лиза наверняка там, в лесу, с ребятами. Наверняка она там хохотала, и глаза ее лучились в свете костра. Может быть, надо отпустить ее именно сейчас, когда он слаб и болен?
– Сдохнешь – я тебя закапывать не буду, как пса… – шипел Адоль, проходя мимо.
– Если я сдохну, утащу тебя с собой. По ночам буду приходить, – чуть слышно поскрипывал Глеб.
Мать сидела за столом в старой серой кофте, с несвежим хвостиком на голове, пахнущим ранней старостью. Глаза ее давно погасли, она была настоящим ходячим скелетом, здоровья оставалось на донышке, а теперь еще и за Яськой приходилось смотреть, пока нянька Маринка загуляла.
– Хоть бы ее кто замуж взял, дуру такую. А ты? Чего ты-то с этой Лизкой связался? Разве не понимал, что будет? Нет, скажешь, не понимал? Ты же мужик здоровый, мог это предусмотреть. Денег у нас нет совсем. А тебе надо ей покупать шоколадки. Маринка сказала, что ты ей две плитки уже купил, потратился.
Глеб приподнялся на локте, скинув одеяло.
– Сейчас я пойду и принесу… Хочешь? – чуть слышно произнес он. – Будут деньги, можете пить дальше, и закуску принесу. Может, правда сходить за барашком или теленком?
Мать опустила заблестевшие глаза.
– Пить дальше… а что я еще могу?
– Бросить этого упырка и свалить от него домой. К бабушке. Мы паспорта хоть получим.
Мать снова вздохнула, подперев голову рукой.
– Нет, Глебушка… Это уже будет другая жизнь. Там меня никто не возьмет, а тут я при муже. Ты женишься, Маринка выйдет замуж… Вы уже выросли, а нам еще Яську поднимать.
– Да ты не доживешь, пока он вырастет.
– Что ж… значит, так тому быть.
Глебу стало нестерпимо жалко мать. Она на его глазах превратилась в тень. В жалкую, невесомую и тоскливую тень, от которой не осталось ничего. Даже цвета. Глеб сел на кровати, опустив голову, долго смотрел в растресканный глиняный пол, который некому было убрать.
Он встал и пошел на улицу, набросив куртку. В соснах Ватрушка, Маринка, Солдат, Андрюха, Пухов и Лиза отмечали призыв Гуинплена. Гуинплен был такой веселый парень, со смешной рожей, вечно лыбился. За то и получил странную кликуху, как раз тогда, когда показывали по телику фильм «Человек, который смеется». Теперь его уже предварительно забрили, и он ходил важным гусем. За ним поспевали в очередь Пухов и Горемыкин, хоть они и были старше.
Глеб зашел в сырые заросли промоченной дождем акации. Пахло мокрой хвоей, мелко сыпал дождь. Не густой, а тоскливо-холодный. Через искры и языки костра дождь искрился, как фата матери, которую Глеб видел только однажды, в детстве, но запомнил на всю жизнь. Этот дождь был крошками с божьего стола. Он просыпался на Лизу, потому и светился… Глеб был уверен в этом.
Глеба заметили сразу, первой – Лелька. Она уже была пьяна. Подошла и обняла его за шею, привлекая к костру.
– Любчик мой, – с гордостью сказала Лелька, как будто проверяя Лизу на прочность.
Та стояла в темноте, в отдалении от костра и курила, прикрытая дымовой завесой. Глеб впервые увидел, как она курит, и это настолько его потрясло, что он, скинув руки Лельки со своей шеи, пошел к Лизе. Переступив через костер и вырвав сигарету из маленького рта, он прошипел с ненавистью:
– Елизавета! Шо ты робишь!
Все застыли. Даже Гуинплен, игравший на гитаре, застыл. Глеб схватил Лизу за руку и потащил в лес, по мокрой пропаханной полосе, в темноту.
– Куда, Горемыкин! – крикнул ему вслед Пухов. – Отдай нашу чику!
Услышав это, Глеб отпустил Лизину руку, похолодевшую в замке его ладони, вернулся
