какая-то Манюшка и постоянно говорила:
– Ваня, не пей! Не пей, ирод!
И так хорошо говорила Манюшка, что слава шла на три села. Приезжали лично с Ванькой и его Манюшкой поговорить, – и это было страшно занятно Григорьичу, который плохо ладил в Антонове с мужиками, слишком задаваясь, а тут вполне чувствовал себя своим. В Антонове он тосковал о брошенных приятелях, несмотря на то что имел прекрасную рыбалку и личного помощника. А сейчас случилось непредвиденное. Они таки прикатили обратно.
Васька шел им навстречу в плаще с широким капюшоном и улыбался.
– Чего ты скалишься? – спросил его Григорьич, весело предвкушая убийственный самогон Жеки.
– А вы что, думали, так просто уедете? – скривился Васька.
– Козлина, – процедил Глеб сквозь зубы. – Шоб его гриц взял.
Дом потребовалось опять топить. Глеб потащился колоть дрова, которых насобирал по двору. Григорьич же, прихватив сало, привезенное из дому, убежал к Жеке.
– А вам… а вы чаю попейте, – сказал он. – Вам вообще есть не надо, вы и так сытые.
Глеб поднял бровь:
– Ну да… разогреем ужин… Жаль, батареи нет.
Как только Григорьич ушел, Глеб, сев у печки и стащив мокрые носки, протянул ноги к теплу.
– Знаешь что, – сказал он Лизе. – Ты знаешь, как я тебя кохаю, Елизавета? Но вот, представь себе, приезжаем мы снова сюда, и приходит этот… дрыщ. А кохал ли кто тебя, как я?
Лиза, упав на расстеленное на полу одеяло, разнежилась от тепла.
– Не-а. А ты? Разве не тем же занимаешься? Я же тебя сама сняла с твоей Лельки.
– Да не было у нас ничего, – ответил Глеб равнодушно. – А если б и было, я тебе не сказал бы.
– Вот и я тебе ничего не скажу.
– Ну и что я могу подумать? Он же нарывается… Я ж ему одним махом башку оторву, если он мне встретится на поле. И всем его коровам.
Лиза засмеялась и долго не могла остановиться, представляя, как Глеб отрывает головы коровам, предварительно ловя их и зажимая под мышкой.
* * *
На обратном пути Глеб был немногословен, а у Григорьича болела голова. Они ехали через Снагость. Утро сияло солнцем. Было очень тепло, несмотря на начало октября. На повороте, недалеко от реки, Лиза заметила высокую девушку – довольно фактурную, с хорошей, недевичьей уже грудью, в юбочке и майке, открывающей немного полные плечи. Она рисовала на пленэре.
– А! Вот моя знакомка! – оживился Глеб, открыл окно и махнул ей. – Натаха! Привет!
Девушка прищурилась и, не сообразив, видно, кто ей и откуда кричит, продолжила рисовать.
– Знакомка? – недовольно произнес Григорьич.
– Учились вместе. Ах-ха… учились, – ответил Глеб. – И не только… Дружили. Ну так… Она из Питера. Она там с мамой жила, а потом ее прытыренная мать так же, как меня, ее привезла сюда. Тоже по объявлению мужа накопала. В газете. Вот так, скажем, нашли мы с ней общий язык.
– Ну, понятно, – сказал Григорьич.
Глеб хотел продолжить рассказывать что-то интересное, но случайно бросил взгляд в зеркало заднего вида. На лице у Лизы было написано отчаяние. Еще немного, и она бы разодрала на куски и Глеба, и эту Натаху.
Глеб вышел у своего дома. Лиза рванула за ним.
– Куда! А матери помогать! – остановил ее Григорьич.
Лиза ударила дверью машины.
– Сейчас, – крикнула она.
Сложив руки на груди, она испепеляла Глеба взглядом. Чуть наклонив голову и сжав губы, она была похожа на взрослую.
– Что ты смотришь на меня, как паровоз на Анну Каренину? – спросил Глеб, улыбаясь.
– Не рано ли ты начал мне мстить?
– Рано? За что мне тебе мстить?
– За что всегда найдется, – сказала Лиза и быстрым шагом направилась домой.
Глава сороковая
Отъезд
Перед дорогой в основном больше суетилась Нина Васильевна. Она пекла пирожки. Лиза и Глеб сидели на веранде друг напротив друга и молчали. Своим молчанием они растили свою вину и уже жили там, в грядущем. В «завтра», где пришлось бы оказаться, если бы они проснулись живыми, было страшно. Но оказаться там вместе они не могли. А врозь не получалось дышать.
Конечно, жить они будут и как-то выберутся. Все пройдет и порастет быльем. И тройной перекресток противопожарных полос, и стонущее дерево, и хвоя, и охапки желтых цветов, и мотыльки в банке, и даже зеленая лужа в лесу, как свидетели, останутся. И когда-нибудь потом эти свидетели тоже исчезнут. Как исчезнут Глеб и Лиза.
– Родненькая моя, я никуда тебя не отпущу, – сказал Глеб, беря Лизу за безвольную руку, как тряпичную куклу.
И от этих слов у Лизы комок вставал в горле.
Теперь и она понимала, что можно, конечно, быть счастливой и беззаботной. Да, шутить и веселиться, не думать о завтрашнем дне, но неминуемый конец близок. И вот он слишком близок. Слезы снова полились из глаз Лизы.
– Ну не плачь, не рви мне сердце. Я же не могу плакать, – сказал Глеб. – Я же мужчина.
Лиза упала к нему на плечо. Он обнял ее за шею. Родители шоркались туда-сюда мимо веранды. Занавески колыхались. На улице из окон машины журчала музыка, и Лизе хотелось скорее прекратить это прощание.
– Ты только ничего не делай, если вдруг что… – сказала она Глебу.
– А что? Ты о чем? – спросил он, отодвигаясь.
– Я о том, что… может быть, нескоро приеду.
Глеб опустил голову.
– Нескоро? Или… вообще не приедешь? Бросишь меня?
Лиза закрыла глаза рукой.
– Я люблю тебя. И даже больше… Я не знаю, как это называется… Как будто мы плаваем с тобой на глубине, где темно и страшно. А надо всплыть, чтобы взять воздуху. А там, на дне, я вижу большую ракушку. И в ней большую жемчужину. Просто огромную. Но у меня нет воздуха, хоть и вот она, прямо дотянуться и ухватить. Ракушка открыта, жемчужина мне видна. Я или схвачу ее, или сдохну. И вот я решаю, что если всплыву, поднимусь и вдохну, то, ясен пень, вернусь за ней. И я поднимаюсь. Я быстро поднимаюсь. И у меня кровь из ушей, голову ломает, и я вдыхаю воздух, но он такой уже мне ненужный, потому что я увидела то, чего хотела, но его у меня нет. Но… Со своими разорванными перепонками, со сжатыми легкими, задыхаясь от кислорода, я не спущусь уже туда. Я не могу спуститься. Я не могу! А она остается там… Я знаю, что она там. Что придет какой-нибудь человек… в экипировке… даже не зная вообще, что я из-за
