class="p1">– Знаю, – кивнула Лиза. – Ты просто деревенский…
– Не забудь добавить «лох», как говорит твоя сестра. Да, мы все тут такие.
Лизу передернуло.
– Что? Я стал груб. Неотесан. Извини.
– Ты перестал говорить на мове.
– Я и не могу говорить на мове. Мы не размовляем, мы балакаем!
Глеб взял замерзшие Лизины руки и приставил их ладонями к своей груди. Лиза хотела забрать их, но он держал крепко и целовал ее запястья.
– Вот здесь ты будешь жить, пока я жив.
Лиза склонила лоб, и Глеб склонил голову к ней.
– А вот я не знаю… У тебя точно нет рогов, так зачем ты меня бодаешь?
Лиза засмеялась. Он поцеловал ее макушку, сгреб в охапку и понес в дом.
* * *
Долгие одинокие хождения за грибами не добавляли Лизе радости. Глядя на мох и глянцевые шапочки грибов, она искала те места, где они с Глебом прятались от чужих глаз.
Лиза понимала, что между их желаниями и возможностями – пропасть. Эта пропасть росла. Она росла, преумножалась трещинами, острыми углами, камнепадами и ледяной смертельной рекой далеко внизу. Глеб выводил ее из задумчивости вопросами.
– Ты любишь меня? – спрашивал он в замешательстве.
– Не знаю… – все чаще качала головой Лиза. – Я не могу разобраться в себе.
– Нет такого слова «не знаю». Есть да или нет…
Глеб уходил. Он отправлялся на дальние делянки возить сено, боронил огороды на набережной, ходил с Григорьичем на веслах до плотины и обратно, а Григорьич изводил его своими безумными речами и наставлениями. Теперь было ясно, что Лиза уедет надолго.
Глава тридцать девятая
Последняя ревность
Огород в Обуховке был убран, пора было ехать его скородить. У Лизы болела голова, она как могла брыкалась, но Нина Васильевна, думая, что Глеб и Лиза смогут наконец выяснить что-то важное между собой, настояла на поездке.
Наступила последняя суббота. Лиза сидела на заднем сиденье и не сводила глаз с Глеба. Вчера Григорьич остриг его овечьими ножницами и выровнял под бритву. Глеб смеялся, Нина Васильевна приложилась к парикмахерскому искусству так, что Глебу пришлось в результате побриться налысо. Лизе не понравился новый Глеб. Она долго привыкала к мысли, что в его золотую копну уже нельзя сунуть пальцы. Что теперь голова его похожа на ошкуренный каштан. Он даже извинился перед Лизой, что теперь стал «каким-то не таким».
– Но и ты какая-то не такая, когда делаешь прическу! – нашелся Глеб.
Теперь Лизе захотелось погладить его голову. Да и шла ему бритая голова, все равно шла! Поэтому Лиза принялась ревновать его молча к тому, что он лучше ее.
Они приехали, открыли дом, затопили печь. Григорьич пошел за конем. Глеб закрыл дверь, собираясь раздеваться, но в окошко постучали.
– Я понимаю, что нам в Антонове мешают все на свете, но тут-то что! – сказал он, запахивая обратно рубашку. – Тут твои хахали особенно суровы.
Глеб вышел в огород. Лиза открыла. По улице бежало стадо гусей, которых Васька гнал в загончик.
– Здарово, как ты? – спросил он отрывисто. – Собираешься в Москву?
– Собираюсь, – помрачнела Лиза. – На днях уже поеду.
– А, вот же! А я вот к бабке примотал на выхи… Болеет, старая. И что, оставишь своего кавалера одного? – Противная улыбка всплыла на Васькином лице.
– Оставлю… Только я не пойму, что тебе до этого.
– А мне просто хорошо! – признался Васька. – Что я не один буду жалеть про тебя.
– Ты мне раньше ничего не говорил такого.
– Так то было раньше.
Васька порылся в кармане и торжественно сказал:
– Это вот тебе… чертов палец. Я нашел на берегу. Помнишь, где мы тогда купались? Ну, тогда?
Лиза кивнула. Тогда… Это пару лет назад. Когда они поехали на великах на плотину и потерялись в лугах. Тогда, когда они наловили карасей загнутой иголкой от шприца из Васькиной аптечки, потому что потеряли и оборвали крючки от удочек. Тогда, когда он осмелился чмокнуть ее в ухо и поехал вперед через цветущую гречку около пасеки, и ее вместе с Васькиной маленькой белой собачонкой покусали пчелы. Это было в другой жизни.
– На… бери, – протягивал Васька обрубок белемнита.
– Оставь себе! Мне уже надарили!
Васька засмеялся, скривившись:
– Ты уж сильно не радуйся. Нельзя смеяться… над убогими, а я еще вернусь, вернусь…
Он ударил сам себя прутиком по ноге и потопал за гусями.
* * *
С супом у Лизы получалось совсем плохо. Она не знала, что нужно поджаривать лук и морковь, а потом кидать их в суп, кидала просто так, как говорил Глеб, от балды, постругав овощи слишком толстыми кусками.
Лук, развариваясь, становился противным и лопухами плавал в супе, а морковка всегда была еще сырой.
– Тьфу ты! Абрам-повидло, что ты делаешь-то! – приговаривал Григорьич над супом.
Глеб ухмылялся.
Поскородив огород, Глеб перебежал к Васькиной бабке помочь раскидывать навоз по пашне.
Мясушко снова лез к Лизе с объятиями. Лиза побежала за ним на луг, посмотреть коней и покататься, но Мясушку сбросил конь, и они вернулись. Решили палить сухую траву на меже, но не смогли зажечь.
Пришел Глеб с косой в руке, грозный и прекрасный, зажег костер и снова ушел к Васькиной бабке. Сам Васька в этот момент починял мотоцикл в ветлах, откуда разносились громкие крики других ребят, внуков бабы Грай, приезжающих на лето из Киева. Они были старше Лизы на год и два, словом уже взрослые ребята, и Лиза раньше боялась играть с ними в карты на поцелуи.
Григорьич нарубил немного веток на разжижку печки.
– А кто вам зажег костер на меже? – спросил он Лизу и Мясушко.
– Мы сами не смогли. Нам помог ангел с косой.
– А… хорошо… Но вообще надо самим учиться, а не на ангелов уповать.
Глеб, раздосадованный чем-то, не обращал внимания на Лизу, притихшую в доме. Григорьич спилил дубок на столбик, Глеб помог ему загрузить дубок в прицеп.
Лиза заперла дом – с сожалением, что вернется нескоро.
Заперев и двор, тронулись уже по сумеркам. Поехали снова через луг, во второй раз надеясь, что не засядут. Но они сели. Глеб выгрузил дубок из прицепа, отцепил прицеп, вытолкал машину. Лиза помогала.
Пошел дождь. Еще немного, и история бы повторилась, но Григорьич решил вернуться назад.
– Возвратимся. А утром поедем. Сейчас мы сядем!
Григорьичу просто очень хотелось сходить к другу Жеке, день рождения которого гуляли через дом.
Был там смешной мужик, дядя Ванька Аникеенко, который говорил животом. Чревовещатель! Якобы в животе у него сидела
