нее чуть не умерла…
– Харош уже! – сказал Глеб и тряхнул Лизу за плечи.
Лиза снова заплакала, понимая, что ее тихий плач скоро перерастет в истерику, а истерика – в полное отупение. А ей надо быть такой, как обычно.
– Ужинать будем? – проворчал Григорьич, проходя мимо веранды. – Идите, молодежь, в лес… Смотрите, тепло какое… Можно гулять.
Лиза молча встала, отвернув лицо, прошла мимо отца. Мать была в доме, жарила рыбу на печке.
Глеб вышел следом.
– Ну, мы не прощаемся. Я через пару дней приеду, Глеб, ты начинай обшивать гараж, – протянул руку Григорьич.
Тот пожал ее и только кивнул. Потом обулся и вышел следом за Лизой, сорвал с гвоздя свой брезентовый плащ, в котором ходил пасти, и подобрал плеть, которую бросил на крыльце.
Лиза уже ждала его в огороде у черешни. Она не хотела выходить за ворота, чтобы лишний раз не прощаться ни с кем.
– Отченаш спрашивал меня какое-то время назад, что мы делали на меже… А мы смородину ломали, помнишь? Я тогда еще натряс в шапку летучих мышей, и мы смотрели, как по ним бегает какая-то насекомая дрянь…
Лиза невесело улыбнулась:
– Иди через огороды. И хватит.
– Пойдем на наше место, туда, где мы были… – сказала Лиза, уже вся бледная как молоко, с яркими от этой бледности веснушками.
– Нет. Ты хочешь себе добавить, чтоб совсем не всплыть? Там и остаться?
– Меня бы хоть рыбы съели. И ладно.
Глеб закурил. Он смотрел на Лизу как в первый раз, с насмешкой и интересом, с кривой улыбкой красивого рта. Он все понимал. Даже понимал, зачем тогда впервые поцеловал ее на обочине в озябшую от майского ветра щеку.
– Ладно, кохана, хорош грустить. Завтра мне працювать, а тебе танцевать.
Лиза приблизилась и поцеловала его в лоб.
– Правильно, как покойника, – сказал Глеб, печально выпуская дым в сторону.
Он хотел схватить Лизу, обнять ее, прижать к себе, как раньше, и завалить на ледяную траву, но только щелчком отбросил папиросу, повернулся и побрел по меже к своему огороду.
Лиза, замерзнув, тоже пошла.
Минуя отца и мать, она ушла в дальнюю комнату на диван и легла, укрывшись с головой одеялом.
– Лизавета, будешь ужинать? – крикнула Нина Васильевна из-за печки.
– Я сплю, не трогайте меня, – ответила Лиза.
До шести утра она не сомкнула глаз. Мать и отец сбивчиво храпели. Григорьич вставал курить, хлопал дверьми, а Нина Васильевна ругалась. Лиза лежала под одеялом не двигаясь. Подушка намокла от слез, которые лились бесконечно и безостановочно.
К утру, когда Григорьич выгнал машину, пришел Глеб. Лиза оделась потеплее, а он как был, так и, видимо, спал. Одетый и в плаще.
Он поцеловал Лизу в щеку, она тоже поцеловала его куда-то мимо губ. Он что-то хотел сказать, но Нина Васильевна толкнула его легонько в спину, и он махнул рукой.
Как только машина отъехала, Глеб молча ушел на кордон и не возвращался от Клоуна, пока не вернулся Григорьич.
Григорьич долго в Москве не гостил. Приехал быстро, привез полную машину старой мебели и позвал Глеба помочь разгрузить прицеп. Глеб пришел, смотрел в лицо Григорьичу, словно стараясь уловить какие-то вести, последние слова Лизы или хоть что-то. Но ничего не видел, Григорьич был, как обычно, смутен, противен, хитроват… И Глеб бросил эти взгляды, которые могли продать его чувства.
Глава сорок первая
Сила нелюбви
Первый день после приезда в Москву Лиза лежала в своей комнате.
Нужно было делать вид, что ничего не произошло. Что она прежняя. Что ничто не трогает ее.
Учеба спасла новыми друзьями. Пары до вечера не отпускали домой, и после института можно было еще ходить, бесконечно ходить по кафе или просто по улицам и переулкам. Москва была уникальным городом, являясь и лекарем, и лекарством, водя и запутывая страждущих по тем кругам, которые они выбирали сами.
Лизе звонила мать, но дома ее застать было невозможно. Она приходила поздно вечером, валилась спать, а уходила в рань.
В выходные Лиза спала, чтобы провести ночь в каком-нибудь клубе с Ленусью и ее подружками. Сестра взялась за ее воспитание от скуки и оттого, что часто сама не могла выйти за выпивкой. Лизе предстояло развлекать ее за доброту. За то, что вся семья учила ее.
Лиза покупала газеты с объявлениями о работе, но предательские вакансии не давали возможности учиться на дневном. А вечернее образование никто бы оплачивать не стал.
Как только Лиза впервые заикнулась о работе, Ленусь прошипела:
– Учись, пока я добрая! Или вали на все четыре и сама себя обеспечивай.
«Валить на все четыре» для домашней, прирученной к семье Лизы был вообще не вариант. Она не имела никаких наклонностей, чтобы пойти и найти себе «спонсора», как это было тогда модно. Опускаться на дно она не согласилась, предпочитая терпеть от родных их не совсем этичное обращение. Это могло бы продолжаться очень долго. Как минимум пять лет учебы… или пока она сама бы не нашла в себе силы что-то изменить. Но сейчас у нее не было сил ни менять что-то, ни меняться самой.
* * *
Октябрь тянулся своими дождями и осенней тоской, которая в городе была ничуть не ярче, чем за городом. В эту пору, когда в Москве было очень серо, Глеб замкнулся и тоже не хотел выходить никуда на работу.
Он сидел в холодном доме с матерью, ругался с Маринкой, которая бегала, задрав хвост, по селу и вела не очень-то добрый для девушки образ жизни, все время напрашиваясь на пинки и брань. Лелька брала ее с собой гулять и кататься с мужиками, и никто не препятствовал, потому что Маринка была упертая.
В душе Глеб жаждал или письма, или какой-то другой вести от Лизы.
Но она как под землю провалилась. Иногда Глеб задавал себе вопрос – думает ли она о нем вообще? И отвечал, что да. Не может не думать. Но ему тяжелей.
Да куда она денется, думал он. Родители тут. Ну, пройдет зима, весной она приедет, и он уговорит ее остаться. Все сделает для этого. Украдет и продаст десять-пятнадцать коней, накопит на дом, найдет работу… И будут они жить, ведь жизнь их тут. Хорошо будут жить! А может, вообще к бабке в Одессу уедут. Там ведь, в Кос-Слободке, дедов дом пустой! Заберут мать и Яську. И Маринку. Вот хорошо у моря им будет…
Так мечтал Глеб.
Каждая ложбинка в
