лесу, тропинка, холм, река и берег, пляж, магазин, луг, даже небо, хмурое теперь, напоминали ему о ней.
Он бы мог уехать в другое место, жить в соседнем селе. Но закрывал глаза, и снова видение душило его, как ночной кошмар. Одновременно сладкий и страшный.
Глеб просыпался в холодном поту. Курил в баночку, свесив ноги с кровати, смотрел в осколок зеркала на свое осунувшееся, узкое лицо.
Если мать не спала, он шел к ней. Читал, сбиваясь, Моэма или Цвейга – списанные из библиотеки книжки, которые притащил с мусорки, проезжая как-то с пастбища мимо.
Книжек было штук двадцать, и они были не столько зачитанными, сколько многострадальными в смысле многолетнего перекладывания с полки на полку сельской библиотеки, и, чтобы убить время, Глеб их клеил и реставрировал на веранде.
– Неужели тебе не интересна история Марии Стюарт и Босуэла? Это же прямо ваша история… – сипя больной грудью, говорила Аделина Ивановна, поджимая больные ноги под себя.
– Если я еще эту тюфту читать начну, я совсем с глузду съеду*, – отвечал Глеб.
– Ну ладно тебе балакать, говори уже как русский. А то подумают, что мы с тобой из какой-то глубинки.
– Да мне они до дупы!* – поводя папиросой над Сомерсетом Моэмом, говорил Глеб. – Нехай вони идуть лесом!
Да, книжки его теперь мало занимали, все осталось в прошлом, еще в школьных годах, он бы никогда не стал читать, если бы мать не попросила. А у нее сильно упало зрение.
И вот как-то он читал ей «Под сенью девушек в цвету» Пруста, выхватывая в приглушенном свете буквы с желтой, вытертой страницы, и мать сказала:
– А ты знал, что у Лизаветы отец швед?
Глеб замер над книгой и, пожав плечами, вздохнул:
– Тем хуже для меня… Где шведы – и где мы с тобой… А почему не Григорьич?
– Да вот… приехал доктор этот наш, который в Москве учился… Этот… ну…
– Ляпин?
– Ляпин. Он, оказывается, там, в Москве, работал рядом с Лизкиной мамой, в женской консультации… Мир тесен. И рассказал, что она связалась с иностранцем. Правда, почти сразу их разлучил КГБ. Она ему что-то на машинке печатала. А он дипломат… Было такое в советское время. Дипломата выдворили, а ее уволили с работы… И скандал был громкий. Вот тогда, сказал Ляпин, она родила Лизку. Можно сказать, сделала глупость.
– Знаю я Ляпина. Надо ему поехать рыло начистить, шоб не трепался.
– Это он Лизку как-то видел… Говорит, она на отца похожа.
Глеб долго смотрел в книгу, стараясь, чтобы текст сбежался опять в ровные ряды.
– Ты читай. Читай! Подумать только… швед! Поди, рыжий был. Вот и Лизка рыжая. В отца пошла.
– Можно я больше не буду читать? Башка болит.
Аделина Ивановна цепко взглянула на Глеба.
– Ну куда нам, серым-попелюжным, до нее?
– Никуда.
– Надеешься?
Глеб бросил книгу на стул.
– Если бы… Но мне нельзя даже надеяться. Вот, только читать твою эту муть голубую.
Аделина Ивановна горестно улыбнулась.
– Мой дед дворянином был… Евгений Радовский… Почетным гражданином города Одессы… Дом его был на восемнадцать окон… А ты читать не хочешь… Я видела его фотографию в детстве. Отец прятал ее, но я нашла… Ты так на него похож, так похож… Расстреляли его в тридцать седьмом. Он занимался геодезией и преподавал в училище, но прилепили ему шпионаж.
– Чем я на него могу быть похож? – спросил Глеб, и голос его задрожал.
– Такой же упрямый. Он ведь, когда его расстреливали… песню пел… «Однажды морем я плыла…»
– Ну… славно… Жаль, что не дожил. Мог бы дожить до меня. Прикинь… Мог бы меня на руки взять. Благословил бы меня горе мыкать…
– Радовский – все же лучше фамилия, чем Горемыкин… – заплакала Аделина Ивановна. – Женился бы. Забудь ее.
Глеб презрительно взглянул на мать.
– А ты бы забыла, если б тебе вот такой гвоздь сюда вбили?
– Что, думаешь, кто-то без гвоздя живет? У каждого есть такой вот гвоздь. Потому мы и живы. Кто назло ему, кто вопреки.
– Это для книжек хорошо. А для человека… Невозможно.
Аделина улыбнулась, отчего Глебу стало даже страшно.
– Иди. Я спать буду. А ты подумай, тебе в армию весной. Может, там повзрослеешь.
Так много Глеб сказал бы матери на это! Но он молча ушел к себе думать.
Однако пришедшие среди ночи Маринка с Яськой долго думать не дали. Они ввалились в веранду и стали шариться по пустым кастрюлям, пока не нашли картошку и не принялись есть ее прямо из кастрюли.
– Где вы шворкались? – спросил Глеб. – Ты мои джинсы утащила. Когда уже жопу себе нажрешь?
Маринка смеялась с полным ртом. Яська повизгивал.
– А мамка мне сказала, что поедет мне документы делать.
– А мне?
– Тебе тоже сделает. И еще я Лизке звонила.
Глеб затих. Глаза его заблестели в полумраке веранды.
– И что?
– Говорит, учится. Тяжело, устает.
– Я ей тоже позвоню.
– Нафига?
– Голос ее хочу услышать.
Маринка потупилась и бросила картошку, глухо ударив ей о дно кастрюли.
– Не треба. Там ее злая сестра подходит. И она говорит, чтобы ей на сотовый звонили. Чтоб она подошла.
– А что такое «сотовый»? С антенной, что ли? Переносной?
– Ну да, который можно с собой носить.
– А… у нее есть такой?
– Есть. Она ж богатая.
– Как на него переговоры заказывать?
– Пойди у почтарьки спроси.
Глеб отмахнулся:
– Ты божевильная, чи шо? Вона не знает, шось такэ «сотовый»! Подумает, что я сатану вызываю, и прогонит меня…
Глеб пнул Маринку ногой, та слетела с кровати, и на нее повалился с табуретки Яська.
Яська засмеялся и заревел одновременно.
Он часто так делал, потому что обычно не знал, как ему быть, а тут началась потасовка.
Маринка сгребла Яську грязными руками и утащила спать.
– Дети подземелья, – сказал Глеб, провожая их взглядом.
Он оделся потеплее, отвоевав у Маринки свои джинсы, и пошел запрягать Реву.
Серый жеребенок Пепел почти подрос, и Глеб всюду брал его с собой, чтобы продать кому-то хотя бы за еду для Ревы. Уже было видно, что он будет тонконогим, изящным молодым конем.
А белая кобылка Муха пока стеснялась далеко бегать: может, уставала, может, характер показывала. Но чуть была недовольна, как издавала нежный перепев – то ли ноздрями, то ли губами, – вредничая почти по-девичьи, и в этом была вся к ней Глебова любовь.
Аделина Ивановна любила пойти на нехожалых ногах к ней в закуток и говорила:
– Обмакнулась душа бессмертная в плоть…
Это была цитата из Льва Толстого. И в
