номинала. Зато для украшения континентальной валюты Франклин не поскупился на идеи. Он черпал вдохновение из энциклопедий эмблем, изданных в Германии и Испании, а также использовал собственное воображение. Эскиз трехдолларовой купюры украсился изображением орла, напавшего на журавля. Вопреки обыкновению, Америка здесь была представлена в виде более слабой птицы. Но даже в когтях орла-Британии журавль не отчаивался, а пронзал грудь хищника своим длинным клювом. На восьмидолларовой купюре было изображение арфы с тринадцатью струнами. Как струны разной длины на арфе играли одну прекрасную мелодию, так и тринадцать штатов должны были слиться в единой гармонии. Франклин предлагал и альтернативную интерпретацию: струны разной длины могли представлять разные слои общества. Девиз гласил:
Majora Minoribus Consonnant (Великие и малые поют совместно)[1044]. Здесь целая программа поощрения добродетели и патриотизма. Континентальные доллары должны были не только служить средством обмена, но и улучшать человеческое поведение.
Новая валюта с самого начала была высоко идеологизирована, а вот ее стабильность была сомнительной. Принимать континентальные доллары объявлялось патриотическим долгом каждого американца или американки. Но даже самый стойкий патриот мог сомневаться в перспективах войны между новорожденными Соединенными Штатами и мощной сверхдержавой. В случае поражения США континентальные доллары превратились бы в никчемные бумажки. Так что винить американцев за недоверие к новой валюте особенно не приходилось. Да к тому же еще бесконечные и неконтролируемые эмиссии все больше разгоняли инфляцию. Джон Адамс предупреждал: «Мы будем вынуждены эмитировать такие количества, что каждый человек, за исключением нескольких негодяев, потеряет от инфляции. Не говоря уже о сценах анархии и ужаса, которые неизбежно навлечет на нас продолжение эмиссий»[1045]. Но выхода у Конгресса не было. Только непосредственные военные расходы США составили от 100 до 140 млн долл.[1046] Между тем в финансовой области Конгресс полностью зависел от доброй воли штатов или от иностранных кредиторов. Не имея реальных денежных поступлений, он создавал искусственные доходы за счет печатного станка.
Новые деньги выпускали ежемесячно, а иногда и дважды в месяц, причем эмиссии постоянно возрастали. Уже в 1777 г. количество бумажных денег в обращении превысило потребности товарооборота. Всего же Конгресс выпустил за время войны более 241,5 млн в континентальной валюте. Собственную валюту выпускали и штаты, что совершенно исключало возможность упорядочивания денежного оборота. В декабре 1776 г. Конгресс упрашивал штаты прекратить эмиссии. Однако к нему не прислушались[1047].
Поначалу обменный курс был зафиксирован. Континентальный доллар был равен испанскому доллару. Если говорить о валюте штатов, то континентальный доллар стоил пять шиллингов в Джорджии, шесть шиллингов в Новой Англии, 32 ½ шиллинга в Южной Каролине. Но официальный курс вскоре превратился в фикцию. В марте 1781 г. курс континентальных долларов по отношению к звонкой монете составлял от 130:1 до 175:1, а в мае того же года упал до 780:1[1048]. Это было гибелью «континенталок». Их конец был отмечен комической сценой. Лоялистская «Royal Gazette» с удовольствием передавала подробности: моряки из команды Поль Джонса[1049], которым пытались заплатить призовые континентальными долларами, возмутились. Чтобы продемонстрировать всю глубину своего презрения к «континенталкам», они поймали бродячего пса, вымазали его дегтем, обваляли обесцененными банкнотами и провели по улицам Филадельфии торжественным маршем[1050].
Американцы выходили из положения за счет использования иностранных монет. На практике континентальные доллары имели хождение лишь наряду со многими другими валютами. В дневнике Грейс Гэллоуэй упоминаются, например, португальские иоанны («джо»), серебряные испанские песо («доллары»), английские гинеи и «5 долларов бумажками» («континенталки»)[1051]. Характерная деталь: иногда Грейс прибегала к игре на разнице курсов, стараясь вовремя обменять валюту[1052].
Широко распространился бартер. Так, оплата за обучение в Йеле в 1779 г. принималась продуктами: четверть суммы пшеницей, четверть – кукурузой, четверть – свининой и четверть – говядиной. Таким образом пытались избежать эффектов инфляции[1053]. Абигайль Адамс рассказывала мужу: «Деньги считаются очень малоценными, и сейчас вы вряд ли можете купить что-либо, кроме как по бартеру. Только и слышишь: “Могу сменять шерсть на лен или лен на шерсть, могу сменять телятину, говядину или свинину на соль, сахар, ром и т.д., а деньги не возьму. Я на вас потружусь за зерно, за лен или шерсть, но если я буду работать за деньги, давайте мне их целую телегу”»[1054].
«Континенталки» оставили по себе крылатое выражение, напоминающее о нашем «ломаном гроше»: «Даже континентального доллара не стоит»[1055].
Дефициты, максимум цен и соль по талонам
Дефициты и дороговизна – с этим так или иначе пришлось столкнуться американцам революционной эпохи. «Всего мало и все дорого», – жаловалась филадельфийка Элизабет Дринкер[1056]. Ближе к концу войны рядовой Джозеф Пламб Мартин за 1 200 долларов солдатского жалованья купил пинту рома[1057].
Многие товары невозможно было достать даже по спекулятивной цене. Вместо привычных продуктов в обиход входили различные заменители. Для домашнего употребления чай заваривали из шалфея, черники или бальзамической смолы; щелок из золы грецкого ореха заменял соль, а патоку варили из кукурузных стеблей.
И если без патоки, кофе или шоколада можно было прожить, то отсутствие в продаже предметов первой необходимости представляло серьезную проблему. «О покупке одежды для себя или семьи я думаю не больше, чем Адам и Ева во времена своей невинности», – вздыхала миссис Адамс[1058]. В большинстве штатов возникла острая нехватка соли. До революции соль просто не производилась в Северной Америке, а военные действия и английская оккупация важных портов затрудняли поставки. В Виргинии в 1775–1776 гг. происходили даже соляные бунты[1059]. Маргарет Моррис из Пенсильвании решила, что разбогатела, когда получила в подарок от сестер бушель соли, кувшин патоки, мешок риса, а также чай, кофе и сахар. Как истинная христианка, миссис Моррис решила поделиться с нуждающимися, поскольку вокруг было немало «изнывающих от недостатка соли»[1060].
Вигские пропагандисты пытались взывать к гражданской добродетели. «Что такое соль, сахар и пышный наряд по сравнению с неоценимыми благами Свободы и Безопасности?» – гремел Томас Пейн[1061]. Но рядовые патриоты считали, что знают, кого им следует винить в своих бедах. И они вовсе не были настроены покорно терпеть. Филадельфийская листовка угрожала: «Богом живым и предвечным клянемся: мы снизим цену всех товаров до того, что было на прошлое Рождество, или уничтожим тех, кто этому воспротивится. Мы сражались с врагами и не потерпим, чтобы нас сожрали монополизаторы и спекулянты!»[1062] Обвинения в адрес «монополизаторов» (monopolizers) и «вымогателей» (extortioners) слышались отовсюду. Торговцев подозревали в утаивании товаров для создания искусственного дефицита
