прослушивание. Синагога произвела на меня большое впечатление роскошной архитектурой, – она была похожа на средневековый собор, – а главное, тем, что в ней был орган: в отличие от ортодоксальных, в реформистских храмах разрешались музыкальные инструменты. И музыка звучала другая, полная интонаций европейских песнопений. Конечно, ездить зимой на машине на такое расстояние это маленькое удовольствие, но было понятно, что поездки могут ограничиваться двумя разами в неделю. Таковы были дела с канторством. Оно висело в воздухе.
В камерном хоре, единственном подобном профессиональном коллективе в Торонто, Elmer Iseler Singers, заработок был мизерным и нулевая перспектива для сольной работы – таково было условие после успешного прослушивания. Услышав меня, дирижер Элмер Айслер сказал, что у меня голос солиста, и он сомневается, что он будет сливаться с хором. Но я все-таки оставил свое заявление.
Все эти усилия неожиданно дали результаты позже, когда моя судьба была на грани решения.
* * *
В середине 1975 г., в то время, как уже шла работа в труппе Панелла, мы познакомились с Ириной и Алексеем Евреиновыми (из той самой семьи Евреиновых, из которой вышел знаменитый русский искусствовед и теоретик театра), и они очень скоро стали для нас Ирой и Алешей. Евреиновы бежали из Чехословакии после советского вторжения в Прагу и осели в Канаде, и ко времени нашего знакомства Ирина уже работала профессором русского языка в университете Торонто. На той же кафедре Славянских языков и литератур работал Глеб Жекулин, профессор русской литературы. Евреиновы и Жекулины были родственниками (Алеша и Глеб – кузены), и обе семьи – Ира и Алеша и Глеб с Лилит – примерно в одно время эмигрировали в Канаду. Между нами завязалась дружба на многие годы, и это были особые близкие отношения, я думаю, благодаря нашему общему европейскому происхождению. Близость труднее складывалась с урожденными канадцами. Интересно, что такая же дружба сложилась у нас с Бертой и Харальдом Кукерцами, немецкого происхождения.
Глеб очень ценил наш с Аллой русский. Для него это был тот самый современный язык интеллигенции, которого, он считал, ему не доставало. Глеб родился в Чехословакии в известной дворянской семье, бежавшей от революции, и его речь звучала очень красиво, но архаично, как в 19 веке. Его бабушка Аделаида Владимировна Жекулина была основательницей и директором знаменитой киевской Жекулинской гимназии. После эмиграции она создала подобные женские школы сначала в Константинополе, а потом в Праге. Услышав слова “жекулинская гимназия”, Алла ахнула, тут же вспомнив, что в ней училась ее тетя Надя, и часто в семье звучало: “У нас, в жекулинской гимназии”… и дома хранился альбом Родена с автографом Аделаиды Владимировны “за академические успехи” (во время эмиграции мы безуспешно пытались увезти его с собой). Жекулинская гимназия стремилась не только дать молодым девушкам хорошее образование, но подготовить их также к независимой, самостоятельной жизни.
Если русский язык был пусковым механизмом нашей дружбы с Евреиновыми и Жекулиными, ее сутью была глубокая духовная, интеллектуальная близость между нами, как и общие либеральные политические взгляды. Их религиозность не мешала этому. Нас часто приглашали на пасху, рождество, и вкусности, сделанные Лилит, не забыть никогда. Глеб был великолепным оратором, лектором и мыслителем, а Ира полностью поглощена тонкими нюансами русской лингвистики. Общего было очень много.
Весной 1975 г. Ира предложила мне преподавать восьминедельный курс в летней русской школе университета, директором которой она была. И хотя я делал в то время тысячу разных дел, толкался во все углы, пел на радио, в концертах, прослушивался, где возможно, в том числе на работу преподавателя вокала в университете Вестерн, это предложение нельзя было отвергнуть. Ведь, на самом деле, филология была моей бывшей профессией, и работа давала так нужный нам заработок. Восемь недель оказались очень увлекательными и в отношении преподавания, и моими встречами с совсем незнакомым миром молодых и не очень молодых студентов.
Одним из самых молодых был 19-летний Миша Сотер [Michael Sauter] из университета Джорджтаун [Georgetown Univertsity] в Вашингтоне. Человек необыкновенных способностей, он приехал, не зная ничего, кроме русского алфавита, а через восемь недель довольно свободно, хоть и с ошибками, говорил и писал по-русски. У нас началась переписка, Миша обсуждал со мной многие проблемы своей молодой жизни: подруга дала мне кекс за моего дня рождения. Я был так печален, когда пришел двадцатый год. Я себе сказал: “Прощай, молодость”! Вот несколько фрагментов из его писем – без исправлений:
Дорогой Александр Натанович, я посылаю привет вам, вашей милой жене и вашему сыну…
Если есть такая зрелость (“математическая”, по словам его профессора математики – А.Т.), то есть и другие виды. Это значит, что есть литературная зрелость, художественная зрелость, и зрелость что касается понимания жизни.
Я считаю вас мудрым человеком. Как эти виды зрелости развиваны? Как видно, я еще вас считаю моим преподавателем. Раньше вы научили меня русскому языку. Теперь я прошу вас научить меня, как глубоко понять жизнь.
Пожалуйста, извините меня за грамматические ошибки. Ваш Миша.
Трудно отвечать на такие вопросы, но в нашей переписке мы обсуждали все.
Работа в летней школе принесла неожиданные результаты. Перед началом учебного года на кафедру славянских языков пришло ужасное известие о гибели двух профессоров во время горных каникул в Альпах. Срочно потребовался кто-то для первого курса русского языка. На основании моей работы в летней школы и образования филолога-русиста Ирина Евреинова предложила мою кандидатуру. Так я начал свою первую преподавательскую работу в университете Торонто. В конце концов, это всего лишь один курс, думал я, и он не помешает моим поискам певческого будущего. В это время уже состоялось знакомство с Паннеллом, а в сентябре второе участие в еврейских празднованиях нового года в синагоге. Я, как говорят, тыкался во все стороны.
Через некоторое время мне предложили еще два курса, все три с почасовой оплатой и без реальной возможности каких-нибудь изменений в этом смысле. Расписание было достаточно гибкое, чтобы совместить их с моей лихорадочной деятельностью белки в колесе. Когда же после Панелла, иллюзии вокальной карьеры были потеряны, я начал воспринимать работу в университете более серьезно. Но запустив в ход все, о чем я уже упоминал: оперу, канторство, камерный хор, преподавание вокала в университетах и консерватории, плюс подача на гранты в Совет Канады по делам культуры и искусства (Canada Coincil) для курсов старинной и хоровой музыки в высших учебных заведениях, мне оставалось только научиться терпению. И это было трудно.
Но однажды поздней осенью в нашей
