Но тема греха, как у преступника, все время возвращающегося на место преступления, повторяется в почти идентичном мелодическом виде
три раза в музыке пятичастного
рондо. Рондо – как возвращение убийцы к месту преступления.
Об огромном влиянии текста на музыкальную фразу говорит пример ниже, в котором первые два стиха противопоставлены и по содержанию, и по мелодической линии и темпу двум вторым (оба даны и в русском оригинале и по-английски):
1, 2 : (tranquillo, спокойно) Достиг я высшей власти. Шестой уж год я царствую спокойно.
3, 4 : (animato, оживленно) Но счастья нет моей измученной душе.
Как и у Мусоргского, работа Д. Шостаковича над оперой Нос была настоящим текстуальным исследованием. Изменения в тексте Гоголя сделаны как результат сравнения с неопубликованными частями рукописи, многие из них – для ясности текста. Композитор хорошо знал теоретические труды школы русского формализма, и это влияло на его работу над оперой. В работе филолога-формалиста А. Слонимского Техника комического у Гоголя описывается общая схема комического в его текстах. Если проследить музыкальную драматургию Шостаковича в трех сценах I акта оперы Нос, то она полностью построена в соответствии со схемой Слонимского. Таким было использование композиционных приемов текста в музыкальной драматургии.
Влияние текста на музыку вокальных произведений это довольно очевидная истина: совпадение текстуального ударения с сильной долей такта; стремление музыкальной фразы к кульминационной черте словесного текста; фразеология, синтаксические остановки, движение мелодии в соответствии с развитием слова. Анализ всех этих явлений приводил к мысли о двойственной природе вокального и музыкально драматургического языка, вернее наличия двух языков, в которых язык текста является первичным, а язык музыки – вторичным. Это нисколько не умаляет самостоятельного значения музыки, хотя, по моему убеждению, познание мира во всех видах начинается и продолжается с помощью какой-то формы человеческой речи. Совсем как в Библии: Вначале было слово. Эта, отнюдь не божественная, идея стала центральной в моей диссертации. Она не была моим открытием, но стала, так сказать, “орудием” в том, что мне кажется ценным в диссертации – сравнительном анализе музыкально-лингвистическилитературных структур ряда произведений: Борисе Годунове, Носе, Бумажном солдате и большом количестве вокальных сочинений разных жанров: песен, романсов и оперных арий.
* * *
Весной 1982 я поехал на конференцию Канадской ассоциации славистов в городе Галифаксе, на побережье Атлантического океана. Как всегда, конференция была многообразной, с сессиями, посвященными конкретным темам, с предварительно одобренными докладчиками, а также цикл “круглых столов”, где шли обсуждения и дискуссии по горячим вопросам преподавания. На них мог выступать каждый делегат конференции. И я принял участие в разговоре о преподавании иностранных языков на первых курсах обучения. Все участники говорили о разном, а мое выступление было об использовании музыки в классах русского языка на первых курсах, – естественный результат моих исследований, – на примере Бумажного солдата Окуджавы.
В “круглом столе” принимал участие профессор русского языка, заведующий кафедрой славистики Университета Альберты в городе Эдмонтоне, на западе Канады, Роберт Буш (Robert [Bob] Bush). После окончания он подошел ко мне, и мы познакомились. Молодой, моложе меня, симпатичный и дружелюбный Буш сказал, что его заинтересовал мой метод преподавания и вдруг спросил: “Вы бы не хотели работать в нашем университете?” – “Смотря в каком качестве”, – ответил я. – “Я вам напишу”, – был ответ.
Через месяц я получил письмо, в котором Буш извещал меня, что у них на кафедре объявлена вакансия на место профессора русского языка и литературы и очень советовал мне подавать. “Нам нужны новые люди с новыми идеями, ‘новая кровь’, а Ваше выступление в Галифаксе показало мне, что Вы как раз такой человек”. Все это произвело на меня большое впечатление: ведь я, очевидно, могу рассчитывать на поддержку заведующего кафедрой! Разговор с Аллой подтвердил то, о чем мы оба думали – мысль о переезде. Но какую ломку нужно произвести в нашей только начавшей складываться жизни: расставание с друзьями, бытовые перемены, продажа дома, другой климат, обычаи, люди. Университет Альберты расположен в столице этой провинции, г. Эдмонтоне, на расстоянии почти 3000 км от Торонто, на северо-западе огромной Канады. Звучит, как эмиграция в другую страну, хотя это, конечно, было не так.
Заявление было подано, и через некоторое время я получил приглашение на интервью в Эдмонтон. Нужно было прочитать лекцию, участвовать в обсуждениях, отвечать на вопросы комиссии, общаться с членами кафедры и дать урок в классе первого курса русского языка. На всякий случай, если возникнет необходимость преподавать украинский язык (!), было телефонное интервью на украинском.
Вопрос украинского и русского языков оказался на кафедре сложным: в нем играли роль такие силы, как украинский национализм людей, чувствующих свою зависимость от великодержавного русского чванства. На одном из научных собраний во время пребывания на интервью я услышал доклад профессора украинского языка и литературы Олега Яковлевича Зуевского о взаимоотношениях украинского и русского языков, в котором утверждалось, что русский язык это испорченный украинский. Для меня это было, как гром среди ясного неба. И только после долгих раздумий стало понятно, что в виду имелся период перехода от языка Киевской Руси к появлению и развитию северных русских диалектов. Но конечная мысль была очевидной – русский язык произошел из украинского.
Наконец все эти процедуры были завершены, и я получил официальное извещение, что моя работа профессора русского языка в Университете Альберты начнется 1 июля 1982 г. Зарплата была немногим больше, чем в Торонто, но в то же время появилась совершенно другая перспектива устойчивости: по окончании пробного периода и успешной защиты диссертации я получу постоянство, tenure. Начиналась новая жизнь.
Эдмонтон поразил своими просторами и огромным, залитым солнцем небом северо-запада. Мы полюбили этот город с его жарким летом и суровой, но сухой зимой, и прожили в нем более 20 лет.
Здесь шла активная культурная жизнь, множество прекрасных театров, опера, симфонический оркестр, общество камерной музыки, галереи, музей и пр. И мы нашли замечательных друзей, появился свой круг. Но, к сожалению, с коллегами по кафедре дело обстояло хуже – труднее было найти точки соприкосновения.
В следующие несколько лет я много раз бывал в Торонто по поводу диссертации, в поисках литературы и для консультаций с Ричардом Кортни. В марте 1987 г., в возрасте 57 лет, я защитился. Обычно это бывает в 30. Защита была очень интересной, а комитет, подобранный мной и Кортни – глубоко вовлеченный в музыку и литературу, так что музыка звучала в зале защиты, как на концерте. Пели все –
