и диссертант и члены комитета, и даже оппонент, т.к. все пункты работы касались вокальной музыки. После защиты мой оппонент, по традиции, пригласил меня и Кортни в ресторанчик и во время ланча спросил: “А кто писал вторую половину Вашей работы? Она настолько по языку и стилю лучше, чем первая”. Так в процессе написания улучшался мой английский.
Через некоторое время я получил tenure (постоянство), у нас был дом, который мы купили, продав дом в Торонто, я преподавал, жизнь наладилась. Но как не хватало наших друзей Жекулиных, Томсонов, Евреиновых и других! И как узок кругозор людей, с которыми я общался в Эдмонтоне на нашей кафедре. Большой радостью стало знакомство с будущими ближайшими друзьями Харальдом и Бертой Кукерцами и Марком и Эллой Зельцерманами. О них и их судьбах рассказ будет позже. У меня бывали концерты, один из них в Концертном зале Университета Альберты, выступления на местных эстрадах Эдмонтона и ряд записанных на радио СиБиСи программ.
* * *
Но главным во второй половине 80-х гг. стала работа над книгой о выдающейся русской певице и просветительнице Марии Алексеевне Олениной-д’Альгейм.
Оленина-д'Альгейм прожила долгую, столетнюю жизнь, несколько войн и революций, несколько культурных эпох – от Могучей кучки до рок-н-ролла, более тридцати лет добровольной и недобровольной эмиграции, была членом французской Коммунистической партии и несогласной с коммунистической культурной политикой гражданкой Советского Союза. Она почти в одиночку создала исполнительские традиции русской школы вокально-камерного искусства, основала новаторскую культурную концертную организацию Дом Песни с его издательской работой и международными конкурсами, сотрудничала со множеством крупнейших музыкальных и литературных деятелей (Владимир Стасов, Милий Балакирев, Николай Римский-Корсаков, Александр Гольденвейзер, Морис Равель, Клод Дебюсси Альфред Корто, Дариус Мийо, Пабло Казальс, Мария Фройнд, Андрей Белый, П. Сувчинский, Павел Ламм, Николай Меттнер и др.). Всего не перечислишь. И в то же время, она была совершенно забыта в наше время.
М. А. Оленина-д’Альгейм
Вот, что писал о ней Андрей Белый:
Когда перед нами она – эта изобразительница глубин духа – …мы забываем о качествах ее голоса, потому что она больше, чем певица… Вот почему она, берущая сложный аккорд, на струнах нашей души, переступает черту музыки и поэзии… Появление Владимира Соловьева, Никиша, Олениной-д’Альгейм знаменательно для нашей культуры. Оленина-д’Альгейм развертывает перед нами глубины духа.
Андрей Белый, Арабески, Москва 1904.
Я познакомился с Марией Алексеевной Олениной-д’Альгейм в начале 60х годов (она вернулась из Франции в Москву в 1959), после того, как, работая в журнале Советская музыка, получил задание написать статью о ней. Задача была трудная, я, по сути, почти ничего не знал, кроме каких-то ничтожных сведений из энциклопедии о ее уникальной роли в создании традиций трактовки вокальных произведений Мусоргского. После разговора по телефону с ее племянницей и размышлений о том, как вести интервью, я решил привезти с собой сопрано Галину Писаренко с пианисткой Верой Шубиной в надежде, что таким образом, может, будет более ясен подход Олениной к исполнению песен Мусоргского. Мой расчет оказался верным. Мария Алексеевна много рассказывала о себе, а потом было что-то вроде мастер-класса: Писаренко пела Детскую Мусоргского, а Оленина делала интереснейшие замечания и даже пыталась показывать голосом, не пела, а, скорее, мелодекламировала тексты песен. Материал получился интереснейший, и после этого я приводил еще певцов, в том числе баса Виктора Рыбинского с репертуаром Мусоргского. В результате, в 1963 г. в Советской музыке появилась статья В гостях у современницы Стасова, вызвавшая положительные отклики.
Я начал часто бывать в квартире М.А., она мне показывала разные документы и фотографии и рассказывала о своей жизни, дала копии части ее архива, газет и рецензий и копию своей рукописи К далеким берегам, автобиографии, которую она хотела опубликовать, не понимая, насколько это было невозможно из-за многословия и непоследовательностей в ее тексте.
В моей голове постепенно складывалась идея о книге, но это был далекий план: жизнь в конце 60-х двигалась для нас в одном направлении – эмиграция, и связи с Марией Алексеевной становились более редкими. Она умерла в возрасте 100 лет 26 августа 1970 г. А в 1974 мы покинули Союз. В середине восьмидесятых годов я приступил к обработке материалов для книги, привезенных из Москвы, и очень скоро стало ясно, что многого у меня нет. В поисках нужных документов я несколько раз ездил в Париж и в 1989 г. побывал в Москве и Ленинграде. Поездки в Союз и Париж финансировались Канадской академией, огромная помощь, без которой ничего бы не вышло.
Последняя фотография М.А. Олениной‐дАльгейм
Поездка в Союз была, кроме научных целей, и первым (и последним) визитом на родину предков, встречей после разлуки с родными и друзьями, и оставила неизгладимое, одновременно мрачное и ободряющее впечатление: развал, разруха, жуткая нищета, пустые прилавки магазинов, где, вместо еды, картины, во всю стену, изображающие ее; с другой стороны – митинги, провозглашающие свободу и демократию…
Я работал, главным образом, в Музее им. Глинки. В нем хранились документы о Могучей кучке, Олениной-д’Альгейм, Доме Песни, его конкурсах, программах и изданиях. И более уродливого отношения работников музея к нуждам ученых трудно себе представить. Делалось все, чтобы НЕ предоставить запрошенные материалы. Какое уродство! Это происходило почти во всех учреждениях информации, с которыми я имел дело в Советском Союзе в то время. Создавалось впечатление, что письма Балакирева или Стасова это секретный материал, который всеми силами нужно охранять от постороннего взгляда.
Тем не менее, мне удалось собрать достаточно большое количество материалов, но как их перенести на бумагу? В музее не было ксерокса, и все переписывали документы авторучками и карандашами. Я просто физически не мог этого сделать. Началась борьба за разрешение привезти нужные материалы из музея в офис, где был ксерокс. Дирекция категорически отказала, и я отправился в Министерство культуры. Никто из сотрудников не мог решить этот вопрос, и только после посещения самого министра, прочитавшего бумагу из Канадской Академии наук, в которой содержалась просьба оказать содействие работе ученого из Канады, я, наконец, получил разрешение. Но меня должны были сопровождать два сотрудника музея, и это оказалось трудным делом. Близилось время нашего отъезда из Москвы, и времени оставалось очень мало.
В тот день, по “таинственной” случайности, дирекция музея отсутствовала, и работники должны были решить, КТО же поедет со мной, но никто не хотел брать на себя ответственности. Начались разные чудеса. В середине дня вдруг все сотрудники, кроме
