обуви на бал в Северной Каролине, потом изливала досаду: «Достаточно сказать, что бал у нас был, были платья, танцы и церемонии, достаточно смехотворные. Но смешнее всего была я сама. Разодетая на британский манер, с высоко поднятой головой и в фижмах, я тащилась по немощеным улицам в вышитых туфельках»[1151]. Более практичные дамы, чем мисс Шоу, в таких случаях надевали поверх изящной обуви галоши из более грубого материала. В осеннюю распутицу можно было надеть кожаные клоги на деревянной подошве.
Для балов и приемов предназначались легкие комнатные туфли без застежки из шелка или тонкой кожи (slippers).
Мужские туфли делались из кожи и украшались пряжками из стали, серебра или даже золота. Пряжка была показателем статуса владельца такой обуви. В 1790-х гг. Джефферсон подтвердил свою репутацию «якобинца», отказавшись от пряжек на туфлях. Его туфли были на шнурках – именно такими жирондист Ролан скандализировал в 1792 г. доживающий последние месяцы двор Людовика XVI[1152].
Высокие каблуки ко времени Американской революции вышли из моды у английских джентльменов, а следовательно, и у их американских подражателей.
В сапогах невозможно было появиться в светской гостиной – их полагалось носить только во время верховой езды.
В сельской местности и мужчины, и женщины охотно обувались в мокасины. Зимой для тепла в них подкладывали листья или мех. Мокасины быстро снашивались, зато их можно было легко сшить самостоятельно. Эта удобная обувь была настолько распространена, что ее носили даже французские аристократы-эмигранты – маркиза де ла Тур на своей ферме или Шарль-Морис Талейран во время путешествия по американскому фронтиру[1153]. Более прочным вариантом были туфли-«мешочки» (shoepacks), которые отличались от мокасин жесткой подошвой. Летом обитатели фронтира обходились и вовсе без обуви. Священник, приехавший в 1794 г. в район реки Мононгахела, был шокирован местными нравами: «Проповедник носил индейские мокасины, все мужчины, женщины и дети ходили босиком… Такое воскресное собрание было для меня новым зрелищем»[1154].
До революции обувь, за исключением, конечно же, мокасин и туфель-«мешочков», была импортной. Но «импортозамещение» второй половины 1760‐х гг. и здесь многое изменило. «Boston Gazette» сообщала, например, что за год в городке Линн произведено 40 тыс. пар дамской обуви, «равной по качеству любой из импортированных из-за границы»[1155]. На обувной мануфактуре Линна работало 200 человек, каждый из которых ежедневно (кроме воскресенья) мастерил по паре дамских туфелек[1156]. Были и другие обувные мануфактуры. Счета Марты Вашингтон показывают, что после 1773 г. она перестала заказывать обувь в Лондоне, предпочитая туфельки из Филадельфии[1157].
Прически и головные уборы
Журнал «United States Magazine» в 1779 г. впадал в моралистический тон, когда речь заходила о прическах: «Разве ваши волосы не зачесывают на манер чероки, не делают тупеев, пирамид, завитков, буклей, косичек?» Все это – «подражание нашим врагам»[1158].
Дамская мода 1770-х гг. предполагала очень высокую прическу. Популярность завоевали сложные конструкции на подушечках-подкладках или каркасах, обильно напудренные и дополненные цветами, перьями, даже миниатюрными моделями фрегатов или статуэтками. Шутили, что изящно причесанная женщина не может поместиться в карете, если только не сядет на пол.
Иконой стиля была королева Мария-Антуанетта. Читательницы «Pennsylvania Packet», наверное, с интересом читали о том, что королева Франции нынче носит не слишком высокую прическу с локонами «фигаро» и небольшим количеством пудры. Из того же номера можно было уяснить, что в Париже вошли в моду очень маленькие шляпки с большими перьями[1159].
Более простым вариантом был высокий валик (high roll).
Напудрить высокую прическу было не так просто. Для облегчения жизни модниц в Бостоне можно было купить «машины для припудривания волос»[1160]. Пудра требовалась в больших количествах. Например, элегантная филадельфийка Элизабет Кэдваладер купила в июне 1771 г. целых двенадцать фунтов пудры для своих причесок[1161]. Но модницы были довольны результатом. Дженет Шоу была в восторге: «Французский мастер по завивке и португальский парикмахер вознесли мою прическу на невероятную высоту, и между цветами, перьями и кружевами я совершенно преобразилась»[1162].
Банкер-Хилл, или Американская прическа. Английская карикатура 1776 г.
Делать куафюру каждый день могли не все, и прическу из собственных волос можно было заменить накладной, сделанной из самых разнообразных материалов. 12-летняя Анна Уинслоу описывала свою первую высокую прическу так: «Этот знаменитый валик не сделан полностью из рыжего коровьего хвоста, а представляет собой его смесь с конским волосом (очень грубым) и небольшим количеством человеческих волос желтого оттенка, которые, мне кажется, были взяты из задней части старого парика. Но Д*** зачесал и скрутил всё вместе. Когда валик прислали нам в дом, тетя нахлобучила его мне на голову, а на него – мой новый чепец. Потом она взяла свой фартук и измерила меня от корней волос на лбу до макушки прически. Вышло на дюйм больше, чем от корней волос до кончика подбородка». Девочка жаловалась: «Из-за него у меня голова ужасно зудит, болит и горит»[1163].
А еще куафюры были очень тяжелыми. Спрос рождает предложение: бостонский парикмахер Уильям Уорден уведомлял дам, что изобрел новую конструкцию высокой прически, в три раза легче обычной. Он также перекрашивал волосы рыжего «или другого неприятного цвета» в каштановый или черный столь искусно, что краску невозможно было заметить даже самому проницательному глазу[1164].
На высокую прическу водружали не менее монументальную шляпу, соломенную летом, фетровую весной или осенью. Шляпы тоже обильно декорировались, а их поля могли достигать метра в диаметре. Названия фасонов отражали сентиментальные и романтические пристрастия модниц. Бостонская модистка Джейн Юстис продавала шляпки «в новейшем вкусе», с такими названиями, как «аркадская свадьба», «фаворитка», «сельская нимфа»[1165].
В 1770-х гг. в легкомысленный мир куафюр и шляпок вторглась политика. Высокие прически ассоциировались с торийскими дамами, и не случайно главной отличительной чертой карнавальной «торийской леди» на праздновании Дня независимости в 1777 г. была именно нелепо огромная прическа[1166]. Виргинский политик Р.Г. Ли комментировал: «Она уже уменьшила некоторые прически и, возможно, приведет остальные в разумные пределы, ведь они действительно ужасны»[1167]. Шляпки, как ни странно, оказались менее политизированы. Впрочем, в 1788 г., по случаю ратификации новой Конституции, некий нью-гэмпширский журналист предлагал соотечественницам новый фасон «федеральной шляпы»: «Форма этой шляпы может быть красивой, аккуратной и благородной; тринадцать штатов могут быть представлены тринадцатью обручами; они могут быть уложены так, чтобы украшать поля; тулья может представлять великое федеральное здание, окруженное вперемежку лентами и булавками со звездами,
