состояния есть специальное название – обратный культурный шок. Это когда ты возвращаешься домой после долгого пребывания в другой стране, но уже настолько отвык от всего, что первое время многие вещи тебя удивляют, даже шокируют.
Когда мы ехали из аэропорта, меня поразило то, что все вывески на магазинах и реклама были на русском: химчистка, салон красоты, шиномонтаж, скидки тридцать процентов, выступает Филипп Киркоров. Даже «Макдоналдс» было написано по-русски.
На улицах, в троллейбусе, в магазинах все тоже говорили на русском, и больше нельзя было шепнуть что-то смешное маме, чтобы вокруг никто не понял.
Да, троллейбусы! Я и забыла, что на свете есть такая вещь, как троллейбусы – рогатые автобусы, ну или усатые – кому как больше нравится. В троллейбусах теперь были установлены электронные табло с информацией о поездке, и температура там указывалась в привычных мне градусах. Тридцать градусов, наши тридцать градусов – это и правда очень тепло!
И еще много другого, о чем я забыла, – широченные улицы и проспекты, которые не перейти за один «зеленый», шпиль маминого Московского университета, купола церквей, подъемные краны, которые росли по всему городу буквами Г.
Но самое главное – это запах. Запах жары, нагретого асфальта, машин и тополиного пуха, который кружился в воздухе, как снег. Запах московского лета.
Наша московская квартира была уже не наша: теперь ее снимала какая-то другая семья, так что мы остановились у Оли и Леши.
Первое, что бросилось мне в глаза, когда я вошла к ним в квартиру, – это каким маленьким и тесным стало все – и комнаты, и двери, и мебель. Раньше я едва доставала до стола на кухне, а теперь он был мне по пояс.
На самом деле, конечно, квартира и мебель в ней не изменились, просто я выросла.
Но все остальное здесь было прежним – Олины портреты на стенах, книги, которые мне читал Леша, и шум проспекта за окном. Только на холодильнике прибавились новые магниты и фотографии из Нью-Йорка и Бостона.
Леша, разумеется, сразу же повел меня в Третьяковскую галерею (сначала он, правда, взял с меня обещание, что я не потеряюсь и не сбегу, как тогда в Нью-Йорке). А Оля – в «Детский мир». Мы вышли с ней оттуда, нагруженные снизу доверху пакетами с подарками, и, как раньше, спрятали их в прихожей, чтобы не расстраивать маму.
На даче нас ждала Ляля. Я волновалась, что она забудет меня, ведь прошло целых два года – по собачьему календарю это как два десятилетия. Если я забыла про московские троллейбусы и вывески на русском, может, и она не вспомнит, кто я такая?
Но Ляля бросилась ко мне со всех ног, повалила на землю и принялась лизать теплым языком.
– Как же я могла тебя забыть, – скулила она. – Я так ждала тебя!
Изнутри дачный дом тоже стал меньше и теснее. Окна будто сжались, стол на веранде уменьшился, а полки с Олиной гжелью, которые раньше ютились под самым потолком, теперь висели так низко, что я могла до них дотянуться.
А вот сосны на улице были все такие же гигантские и опять так сильно качались на ветру, что захватывало дух, а под ногами хрустели сосновые шишки. Между двух стволов колыхались мои зеленые качели, приглашая меня покататься. Я посадила на колени Соню, и мы с ней полетели.
Кое-где на участке все же произошли изменения. Вы не поверите, но у нас снова росла малина! Оля с Лешей выпололи всю крапиву, посадили новые кусты, наладили полив, и наш крапивник превратился обратно в малинник. Малины пока, правда, было не очень много, но мне удалось набрать горстку для нас с Соней.
А еще выросла сосна Анюта. Когда мы уезжали, мы были с ней одного роста, а теперь она была выше меня на несколько голов – или веток? – не знаю, как это измеряется у сосен.
На лужайке около сосны Анюты Соня сделала свои первые самостоятельные шаги.
Она сидела на траве в новом белом платье (вы, наверное, догадываетесь, кто ей его купил) и возилась с шишками, которые я собрала для нее в старое красное ведерко. А потом вдруг подалась вперед, облокотилась ручками о землю, подняла вверх попу и медленно встала на ноги.
– Смотрите! Смотрите! – воскликнула я.
Соня сделала первый несмелый шаг на толстых, в перетяжках, ногах.
– Она идет!
Второй. Она выставила в стороны пухлые ручки, чтобы удерживать равновесие.
– Саша, смотри! – крикнула мама папе.
Третий, четвертый – Соня выкидывала ножки в красных ботиночках не вперед, а вбок, и ее заносило то вправо, то влево, но все равно она шла.
Пятый шаг дался ей нелегко. Она огляделась вокруг и увидела, что мы все смотрим на нее затаив дыхание, даже Ляля сидела молча и не двигалась. Соня осознала всю важность момента и испугалась.
– Давай, Сонечка, – сказала я и протянула к ней руки.
Соня улыбнулась во весь свой слюнявый рот, двинулась мне навстречу, но потом зашаталась, затрясла в воздухе руками и плюхнулась на землю.
– Не раскисать! – громко скомандовал Леша, подтянув свои красные штаны. Он попытался применить свой известный педагогический прием, но Соня, конечно, до этого еще не доросла и заревела на весь участок.
Мы с мамой принялись хором утешать и обнимать ее, и Соня быстро успокоилась. Тогда Оля взяла ее на руки и понесла в дом.
– Бедная моя девочка. Пойдем, у меня для тебя есть подарочек.
– Мама, ты же вчера уже подарила детям кучу подарков, – попыталась возразить моя мама.
– Вот будут у тебя внуки, ты им ничего и не дари, – гордо ответила Оля. – А я своим – буду.
Папа улыбнулся, мама закатила глаза, а мы с Лешей пошли собирать малину.
Мой обратный культурный шок окончательно выветрился.
Через неделю мы сели на поезд и поехали к Бабушке и Дедушке.
За прошедший год Бабушка стала еще полнее, а Дедушка – еще суше, так что вместе они нисколько не изменились. Как и прежде, Бабушка стояла на перроне и махала могучей рукой, приветствуя нас, а Дедушка расположился чуть поодаль – видимо, чтобы его не задела Бабушка.
Бабушка бросилась обнимать меня.
– Как выросла, как вытянулась! И какая красавица!
Я молчала, зарытая в Бабушкину грудь. Здесь было так хорошо, так тепло и мягко, хоть и немного не хватало воздуха. Как же я скучала по ней!
– А худющая-то какая!
Бабушка наконец отстранилась от меня и повернулась к родителям. А я смогла отдышаться.
– Вы
