от остального мира. Совершать хадж было запрещено, а поездки за границу стали привилегией, доступной лишь немногим доверенным лицам режима. Представителей Центральной Азии среди них почти не было. Если джадидизм возник благодаря потоку идей со всего мусульманского мира, а в бурные 1919–1922 годы в Ташкенте еще собирались революционеры из далеких стран, то к 1930 году все это ушло в прошлое. В Центральную Азию не поступало ни одного иностранного издания, и единственным местом, которое осталось доступным для амбициозных центральноазиатских интеллектуалов, была Москва.

Тем не менее в трансформации, происходящей по всему Советскому Союзу, было нечто волнующее. Пока капиталистический мир страдал от Великой депрессии, Советский Союз превратился в строительную площадку размером с целый материк. Властям нравилось хвастаться своим великим экспериментом, и они приглашали в гости сочувствующих большевикам представителей Запада. Центральная Азия в этом отношении была важна с той точки зрения, что там как будто бы были искоренены все несправедливости колониального порядка, подданные колоний стали гражданами, а отсталость преодолена. О таких путешествиях 1930-х годов есть небольшой литературный сборник, где хорошо схвачено это чувство радостного возбуждения. Джошуа Куниц, американский коммунист, который путешествовал по Центральной Азии в 1934 году, встречался с молодым таджикским членом Госплана, который сказал ему:

Если вы когда-нибудь захотите написать о Таджикистане, пожалуйста, не совершайте ошибку большинства европейцев, которые к нам приезжают, не опускайтесь до клише, связанных с экзотикой, не восхищайтесь великолепием хаоса… Пожалуйста, не распространяйтесь о красоте нашей одежды, пестроте наших кишлаков, о тайне, скрытой под женскими паранджами, очаровании отдыха на коврах под тенистыми платанами, о сладких монотонных песнях наших акынов, зеленом чае из пиалы и поедании плова руками. На самом деле ничего особенно чарующего во всем этом нет. Возьмите любого культурного центральноазиата, культурного в современном смысле этого слова, – для него большинство местных обычаев символизируют отсталость, незнакомство с элементарными правилами гигиены и санитарии{179}.

Преодоление отсталости, стремление догнать остальной мир, искоренение вредных обычаев – джадидов вполне устроили бы эти устремления. Многие националисты и многие национальные государства в XX веке преследовали аналогичные цели. Советы утверждали, что им удалось все это реализовать лучше всех. Зимой 1932/33 года Лэнгстон Хьюз, великий американский поэт, несколько месяцев провел в Центральной Азии (он называл ее «пыльным, разноцветным хлопковым югом Советского Союза»). Он смотрел на советскую Центральную Азию через призму расы. Самым примечательным в Центральной Азии ему показалось отсутствие сегрегации по цвету кожи. «Я отправляюсь из Москвы на юг, и никто не обращает внимания на то, что я небелый, и людей, которые едут со мной в поезде и чья кожа гораздо темнее моей, – их тоже никто не дискриминирует», – писал он. Он встретил «человека, почти такого же смуглого, как я», а тот оказался мэром Бухары. «В ходе нашего разговора я узнал, что в Центральной Азии есть много городов, где темнокожие мужчины и женщины занимают должности в правительстве – много, много таких городов. И я вспомнил Миссисипи, где негры составляют больше половины населения, но никто никогда не слышал о мэре-негре»{180}. Новый порядок вдохновлял его этой отменой различий:

Джентльмены… которые писали прекрасные книги о поражении плоти и торжестве духа… любезно выйдут вперед и заговорят о Революции, где торжествует плоть (и дух)… а сотни тысяч молодых людей утоляют жажду духовного роста, знаний, любви и размножения, с тел и душ падают оковы, и Господь не говорит, что простолюдин не может жениться на его дочери, а раввин не проклинает союз иудея с язычницей, а Киплинг не пишет, что «этим двоим не сойтись никогда» – ибо эти двое уже сошлись…{181}

Подобные настроения служат нам важным напоминанием о том, что миллионы людей в колониальном мире очаровывают идеалы прогресса и культуры, а также надежда покончить с прошлым, с неравенством и различиями. Они иллюстрируют также и контраст между царскими и советскими порядками.

Советская Центральная Азия выглядела привлекательной и для Синьцзяна. В глазах многих жителей Восточного Туркестана автономные республики, право на собственный язык и присутствие выходцев из Центральной Азии на руководящих должностях резко отличались от власти ханьцев у них на родине. Синьцзян был единственным исключением из общей изоляции советской Центральной Азии от остального мира. Трудовая миграция из Синьцзяна снова набрала обороты после 1921 года, и советская Центральная Азия по-прежнему считалась лучшим выбором для восточных туркестанцев, стремившихся получить современное образование. С середины 1920-х годов небольшие группы студентов из Синьцзяна стали приезжать в советские учебные заведения и имели возможность присмотреться к обществу, которое все больше отличалось от их собственного.

Во всем этом есть некий парадокс, потому что с началом 1930-х годов Сталин потерял интерес к антиколониализму, будоражившему умы в первые годы революции. Разговоры о распространении революции утихли, как и разговоры об индустриализации Центральной Азии. Советская экономическая политика все больше фокусировалась на модели самодостаточного развития, основанной на региональной специализации внутри Советского Союза. Специализацией Центральной Азии стали поставки сырья (хлопка с юга и мяса и зерна с севера) промышленным предприятиям России. В Центральной Азии не было ни одной из великих строек, ставших знаковыми для советских 1930-х годов. Единственным крупным проектом эпохи в регионе стал Большой Ферганский канал, целиком построенный в 1939 году за счет ручного труда. Многие центральноазиатские коммунисты видели в этом все тот же колониализм. Коммунизм в основном привлекал их обещаниями о деколонизации и равноправии, но текущие события выглядели обескураживающими. Многие выдающиеся казахские коммунисты решительно выступали против экономических планов, закрепляющих за Казахстаном роль поставщика сырья для российской промышленности. «Империалистическая российская буржуазия поставляла сырье из отдаленных регионов, а многочисленные фабрики и промышленные предприятия располагала прямо у себя под рукой, – писал Смагул Садвакасов, комиссар просвещения и редактор главной газеты на казахском языке, – социалистическая же промышленность должна развиваться в соответствии с принципом экономической целесообразности», а значит, «предприятия должны располагаться как можно ближе к источникам сырья»{182}. В Узбекистане одержимость власти хлопком вызывала недовольство у многих членов партии, которые ворчали о «красном колониализме». Агенты ОГПУ начали сообщать о кулуарных разговорах членов партии и других лиц, что Узбекистан-де как поставщик хлопка превратился в красную колонию, не лучше (а то и хуже), чем Египет или Индия под британским правлением. Некий Мирзо Рахимов вышел из партии в 1928 году из-за несогласия с основной политикой. «Узбекистан – социалистическая колония, – заявил он, – и не обладает независимостью. Он был бы независимым, если бы был как Египет или Афганистан»{183}.

Партия, конечно же, никогда не ошибалась, и потому, если какие-нибудь заблудшие ее члены и считали политику колониальной, то проблема заключалась в них самих. Инакомыслие было явным признаком идеологической скверны, от которой необходимо было избавиться. Партия всегда с опаской относилась к отсутствию идеологической устойчивости и регулярно проводила чистку в своих рядах. На протяжении почти всех 1920-х годов, когда квалифицированных кадров не хватало, особенно в Центральной Азии, чистки обычно приводили к понижению в должности, переводу в отдаленные регионы или к исключению из партии. К 1929 году несогласным членам партии уже грозила тюрьма или, что еще хуже, ГУЛАГ. В 1930-е годы одна чистка сменялась другой и все советское общество так или иначе столкнулось с этими волнами. По мере того как самых разных людей привлекали по весьма неправдоподобным обвинениям в антисоветской или контрреволюционной деятельности, население ГУЛАГа росло. Чистки затрагивали высшие уровни руководства во всех советских учреждениях: армии, наркоматах, учебных заведениях и в самой партии. Кульминацией процесса стал Большой террор 1936–1938 годов, в ходе которого на показательных процессах в Москве некоторые из самых известных старых большевиков сознались в серии фантастических преступлений против революции, государства и народа и были казнены в надлежащем порядке.

Террор дошел до Центральной Азии в 1937 году. В Узбекистане обнаружилось, что Файзулла Ходжаев, председатель Совета народных комиссаров, и Акмаль Икромов, первый секретарь ЦК КП(б) Узбекистана, являются членами «националистических контрреволюционных организаций», которые с самого начала стремились отделить Узбекистан от Советского Союза и превратить его в английский протекторат{184}. Они оказались в числе обвиняемых на последнем из трех крупных показательных процессов в Москве, и в марте 1938 года их казнили. В Туркменистане Кайгисыза Атабаева, председателя Совета народных комиссаров республики, и Недирбая Айтакова, главу его исполнительного комитета, постигла та же участь, хотя этот процесс

1 ... 49 50 51 52 53 54 55 56 57 ... 119

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид бесплатно.

Похожие на Центральная Азия: От века империй до наших дней - Адиб Халид книги

Оставить комментарий